рехнулись, что ли? Тут какая-то ошибка.
— Никакой тут нет ошибки…
— Погодите, погодите, — старался вставить Рейшялись в этой суматохе хоть одно словечко, — председатель, обожди… Ведь слышал же я сам — ты вчера говорил, что он приезжает и что принять его надо по-генеральски…
— А, да это ты про артиста! Из укома нам звонили, чтобы мы солиста оперного по-генеральски приняли. Вечером в школе у нас концерт. Артист Гутаучюс приезжает.
Смущенный Рейшялис застенчиво улыбался, краснел, разводил руками и несмело отговаривался:
— Что вы на самом деле, товарищи! Да разве заслужил я такую честь, я — простой человек!..
— Ну, ты уж не начинай! Сам вчера говорил, что нам в депутаты таких выдвигать надо, что детей и стариков хорошо лечат, хорошо в школах учат, хорошо землю обрабатывают и хлеб нам выращивают, — а ты ведь по всему уезду нашему первый тракторист, — возражали ему товарищи.
— Погоди, мы тебе наказ заготовили, — сказал председатель волисполкома.
— Какой наказ? — удивленно спросил Рейшялис.
— А вот если проголосует за тебя народ, ты так и знай: нужно в уезде нажать, чтобы доктора нам поскорее присылали и чтобы школу новую построили… И чтобы в местечке электричество с мельницы провели… И чтобы на будущий год…
— Ну, я уж прямо не знаю. Идите вы… — пытался доказывать тракторист, — генерала надо бы!
— Генерал в другом месте командиром, а ты у нас в волости порядок наведи…
Больше Рейшялису не дали говорить, со всех сторон его поздравляли, трясли ему руку товарищи-рабочие.
В дверях, за головами товарищей, Рейшялис увидел счастливое лицо своей жены и сразу вспомнил всю свою жизнь: и как на костельном дворе выстроившиеся в два ряда уланы били его прикладами карабинов, и как гоняла его по этапу полиция, и как тогда никто слова за него не замолвил, никто из тех, кому он за кусок хлеба сады растил, пашни пахал…
И охватило его горячее желание от всей души поблагодарить товарищей.
— Сталин… — начал Рейшялис, но слезы помешали ему продолжать.
Хотел он еще говорить, но в ту же минуту понял, что одним этим словом высказал все, все, что было на сердце.
1947
Кубанские равнины кончаются. Первые холмы, братья приближающегося горного хребта. Они всё увеличиваются, — пока еще зелёные, обросшие кустами, они высятся террасами; на юге, словно курганы, громоздится несчётное их множество, не проходит и полчаса, как за окном самолета, на дымчатом горизонте, появляются снежные горы, похожие на солнцем озарённые облака. Пассажиры называют их наименования — Машук, Эльбрус. И уже никто не отрывается от окон: неописуемая краса гор пленяет взоры. Целая цепь их тянется необозримой дугою, они горят и сверкают на солнце, подошвы их утопают в туманах, а зубчатые вершины — в голубом небе.
Вот страна, восхищавшая благородную душу Пушкина, пробудившая лиру Лермонтова, породившая поэтов и полководцев, славившаяся своими суровыми, великодушными обычаями, своим гостеприимством. Страна, красота и горы которой нашли себе место в мифах древних греков, страна, из-за которой соревновались пришедшие сюда со своими легионами римские полководцы и целый ряд бесчисленных полчищ, прибывших с долины Тигра — Евфрата, с плоскогория Персии.
Внизу, под нашими ногами, простираются виды Кавказа, — горы и их перевалы, скалы, населённые местности, исчезнувшие и вновь возникшие, окружённые легендами. Совсем недавно эти места отразили удары фашистских армий, и черная, кровавая волна, ударившись о груди советских героев — воинов, откатилась назад. Теперь здесь опять величественный покой, и в виноградниках зреют тяжеловесные гроздья, а по склонам холмов бродят стада, и, кажется, сквозь шум мотора самолета слышишь их блеяние и звон колокольчиков.
Налево — горы, направо видим Чёрное море. Мы летим над кавказской Ривьерой, усеянной белорозовыми виллами, зданиями, утопающими в тропических садах.
Сочи, Гагры и другие знаменитые курорты Советского Союза, города-санатории, куда сотни тысяч трудящихся со всех республик ежегодно съезжаются для отдыха и лечения. Тропическое солнце, тепло, аромат зреющих лимонных садов быстро наполняют самолет. Становится даже жарко, а ведь в Москве мы оставили уже почти зиму.
Переночевав в Тбилиси, мы на другой день с высоты четырёх тысяч метров увидели библейскую землю Армении, ближайшую цель нашего путешествия. Суровые, серого цвета горы, вершины которых покрыты вечным льдом и снегом, горы на севере, на юге и на западе, горы под ногами внизу, а кое-где в темных ущельях, куда почти не проникают солнечные лучи, блестит серебряной нитью речка. И все же повсюду на этой земле вулканических пород, где только удерживается сырость и где солнце не жалеет своих лучей, — повсюду видишь деревни и виноградники, прилипшие к скатам скал, наподобие ласточкиных гнёзд. Пролетаем над Севаном, величайшим в мире горным озером, одним из живописнейших видов Кавказа. Оно заключено в берегах, покрытых снегом, лишь неровная, испещрённая поверхность его свидетельствует о том, что озеро в настоящий момент волнуется, пенится и шумит. Теперь из Севана проводится канал-туннель, ниспадая по которому, воды озера будут приводить в движение турбины гидроэлектрических станций, разольются по каналам орошения и дадут Армении не только новые созданные человеком водяные бассейны-каналы, но и тысячи киловатт электроэнергии, тысячу теперь выжжённых солнцем, а завтра вдоволь орошенных водою Севана гектаров, на которых вырастут виноградники, сады. Так большевики покоряют стихию на благо человека, на радость ему, так человек сталинской эпохи создаёт новую романтику озёр и гор.
Не успели мы полюбоваться на Севан, как летевшие в самолете товарищи армяне с живостью зажестикулировали, громко заговорили, прильнули к окнам:
— Арарат! Арарат!
На самом деле, более величественного создания природы не найдешь нигде. Библейский Арарат, седой отец Армении! Вечный образ для каждого армянина, который он вынес с собой когда-то из своей родины, убегая от турецких преследований, от страшной резни, который он сохранил как бы запечатленным в зрачках глаз своих у берегов Сены, в далёкой Америке… И образ Арарата не омрачили для армянина-эмигранта ни года, ни красоты иных стран мира. Позднее, когда мы посетили множество деревень и городов Армении, мы всегда и везде видели Арарат, он доминирует над всей республикой, его гигантский конус светит сквозь туман и облака, сквозь листву садов, сквозь колоннады старинной архитектуры, он — Олимп армянской поэзии, и начиная со стихотворения веков раннего христианства, кончая сонетами поэтов советской Армении, Арарату воздана такая дань похвал, что его можно бы легко застелить бумагой, испещренной строфами в его честь.
Самолет снижается. Мы видим улицы большого города, площади, дымящие фабрики
