его успокоить. Так и не дождавшись, чтобы жена заговорила, он проворчал:
— Начиняешь и начиняешь с самого утра. Все мясо изведешь!
— Вот и изведу! — ответила жена.
Но что это? Этого еще не хватало! Жена, отвинтив раструб кларнета, натянула на него кишку и, как через воронку, пальцем проталкивает в кишку мясо. Кларнет превратился в машинку для изготовления колбас! У Йокубаса даже язык к гортани прилип.
— Да ты что это, ошалела, что ли? Кто же тебе позволил кларнет мой портить?
— А что?
— А что, а что! Хватит шутки шутить! Давай его сюда скорее!
— Погляди, какой музыкант нашелся! Скажи спасибо, что я его с чердака достала. Черви бы источили. Очень он тебе нужен!
— Нужен! А где другой конец?
— Вот, вот, бери пожалуйста. Не съела я его!
Женщина вытерла о фартук засаленный конец кларнета и сунула мужу.
Йокубас свинтил кларнет, но дулся потом целый вечер, пока совсем не рассорился с женой.
За ужином он не вымолвил ни слова и ночью не мог заснуть, сердясь на тех, кто уже спит, как будто его опять нарочно оставили одного, наедине с его старостью. И почему это никто не хочет его понять? Неужели он детям своим зла желает?
Жена несколько раз заговаривала во сне, потом повернулась на другой бок, и Йокубас почувствовал ее теплое дыхание. Она всегда спала крепко. Даже днем, работая в поле, убирая лен или пропалывая огород, она могла завалиться где-нибудь за грядку и заснуть. Когда ее упрекали в этом или подсмеивались над ней, она говорила: «Ну что, я ведь ни разу в жизни досыта не выспалась. Сперва пастушкой была, а потом детишки один за другим пошли, так я люльки всю жизнь и не убирала…»
Она и во сне привыкла качать колыбель, укрывать тряпьем младенца. И теперь, когда столько лет прошло после последних родов, она, по старой привычке, ложилась с краю, и рука ее всегда свешивалась к тому месту, где когда-то стояла колыбель. Иногда во сне она снова принималась ее покачивать. Четырнадцать детей родила, и почти все они поумирали, часто не дожив до года. Другие умерли в два, в три года. Уцелело только двое, и, может, это к лучшему… Кому же под силу прокормить такую семью? Йокубасу казалось, что еще так недавно он купал своего первенца в корыте, а ведь сколько времени с тех пор прошло! И никогда у них не бывало хлеба вдоволь и радости настоящей не было… Пока сыновья подрастали, ему одному с женой из года в год приходилось бороться с голодом. Весной всегда приходилось одалживать хлебушка у богатеев до нового урожая.
Который уже день в долине шла работа: земля, пустовавшая несколько лет, трудно поддавалась бороне и плугу. Глина затвердела, пласты топорщились, вставали дыбом. На бороны приходилось класть большие булыжники — иначе их на выбоинах швыряло из стороны в сторону. Лошади новоселов, отощав на плохих кормах, плохо тянули плуг. Мужчины бегали в МТС, просили прислать трактор. В конце концов, пыхтя и подпрыгивая, он выехал на пустырь. Посмотреть на машину сбежалась детвора, пришли и старики. Трактор быстро врылся в пашню клыками нескольких плугов и взрезал целину, не останавливаясь ни перед какими препятствиями. По краям долины загорелись огни: дымился сваленный в кучу пырей. Вспаханная площадь с каждым днем все расширялась и расширялась, захватывая склоны. Дни стояли попрежнему теплые и ясные.
Йокубас только издали, со своего двора, поглядывал на долину.
Когда там появился трактор, он подошел поближе: машина притягивала его с непонятной силой. Он по целым часам мог глядеть, как она шла по полю, изредка постреливая, как из ружья. Он давно бы уже пошел разглядеть ее поближе, как следует, да гордость не позволяла: Йокубас все еще дулся на своих сыновей. Однако старик каждый день совершал небольшое путешествие, поодаль «куперативной» земли, обивая палкой зазеленевшие кочки, сбрасывая с тропинок в канаву комья и хворост. Иногда случалось спугнуть жаворонка, и птица, заливаясь, подымалась к небу. Усевшись на пригорке, отец снимал шапку, и легкий ветер ерошил его седые волосы. Однажды, увидев в долине запряженную в бороны сивую кобылу, Йокубас подумал: «Откуда эта сивка появилась? Кобыл всяких развели!».
Подле маленькой березовой рощи, на кооперативной земле, полно было детей и взрослых. Тут же работал кузнец Марцинкус — правил на вольном воздухе плуги, бороны. Наконец Йокубас не вытерпел и однажды спустился к толпе. Большая часть кооперативного участка была уже засеяна. Мужики, торопясь управиться и со своей землей, и кооперативную чтобы не оставить, трудились до полуночи. Глядишь, совсем уже темнеет, родители силком гонят спать малышей, а они жмутся к огоньку, бегают наперегонки с собаками. В темноте исчезают пашни, люди, только там и сям раздаются голоса. Другие, окончив работу на своих полях и отужинав, с наступлением темноты снова возвращаются в долину.
Только и слышно:
— Так как же, Юргис, поработаем ночку?
— Отчего же нет. Поработаем! Ночи стоят светлые!
И в их голосах звучит удовлетворение, а если кто-нибудь чиркнет спичкой, то можно разглядеть улыбающиеся лица. Теперь так и жди: пустив изо рта первый дым папиросы, шутник отпустит какое-нибудь острое словцо, весело выругается или громким голосом прикрикнет на коня, тянущегося к свежей травке. А там, смотришь, перепрягают лошадей, мужики советуются, как бы получше сделать, разглядывают на ладони семена.
Теперь уже Йокубас ежедневно стал спускаться в долину. Встав поутру, он торопился накормить скот, наколоть дров и как можно поскорее выбраться из дому. Какое-то новое чувство гнало его с бедного одинокого двора, из душной избы к людям. И не только Йокубас, но и старик Мартинас, и отец кузнеца каждый день ходили на «куперативную» землю, и хотя они мало чем могли помочь молодежи, а все чего-то топтались вокруг, обсуждая свои дела.
— Все-таки вместе работать весело, — молвил раз Йокубас, разглядывая, как молодежь четырьмя боронами продирала пашню и высаживала картофель. За картофельным полем уже зеленели яровые.
— Да, да, — поддержал Мартинас, — много веселей и легче. Как пчелы, одна за другой, одна за другой, глядишь — и улей наполнят.
Оба старика сидели под березой, к стволу которой был прилажен желобок. Березовый сок стекал в солдатскую каску, подвешенную вместо котелка.
Йокубас встал на колени, обеими руками взял каску за края, наклонил и напился соку. Утерев полой рот, он стал медленно разворачивать платок и вытащил свой кларнет. Послюнявив язычок кларнета и осторожно наложив пальцы на все клапаны, он подул.
— Давненько не играл! Может, уже лет двадцать, — вытащив на минутку
