Разговор у нас шел совсем о другом, и вопрос его после недолгой паузы так ошарашил, что я растерянно промолчал. В тишине хлест ливневых струй постепенно сменился шорохом моросящего дождя.
— И там, наверное, дождь сейчас, — голос его прозвучал печально.
— Наверное… Где, батоно Эрмократэ?
— Там… В моей душе… В моей деревне.
— Конечно, батоно Эрмократэ. Грузия — маленькая страна, и не верю, когда по радио передают: на западе республики дожди, а на востоке сухо.
— И там, наверное, дождь, и там, нескончаемый, монотонный, тихо шуршащий… Мой дождь никогда не шумит… он печальный, наводит тоску… Меж плетнями корова… звенит колокольцем и лает собака, гонит чужого, что забрел во двор, от дождя укрываясь… И там дождь…
— Как думаете, прикрыли Алазанскую долину вашей накидкой? Повредит виноградникам столько влаги.
— И могилу твою орошает. Льет на кладбище дождь, льет на храм с обвалившимся куполом… И фрески смывает… Смывает дождь фрески… Смывает дождь фрески…
— А дождевую воду с накидки хорошо бы в этот раз направить на Самгорскую равнину.
— И когда смоет фрески, возведут тогда купол… Тихо, Муриа[27], своих от чужих не отличаешь? Дождь идет… Да, батоно, дождь.
— Осень, вот и льет. Что за осень без дождя.
— «Листья осени боятся, только листья…
От печали и от горя так желтеет лист осенний,
Что и легкий ветерочек без труда его срывает…
И бессильем удрученный лист поникнет и поблекнет…
И не выдержит страданья, горько, горестно заплачет…
Прилетит к нему из дали мама — тенью, легкой тенью,
Приласкает нежно сына, душу сыну отогреет…
Знает, вынес бы страданья, если б не был сиротою,
Если б не был одиноким…»
— Здорово, дядя Амонасро, сильное стихотворение!
— Послушай, а ты не боишься называть меня дядя Амонасро, дядя Амонасро!
— Чего мне бояться? Случайно вырвалось, первый раз.
— Ты знаешь, что я дочь замуж выдал?
— Какую дочь?!
— Аиду, мою Аиду. Мой зять двадцать таких, как ты, свяжет и бросит в Нил. Так-то, любезный. Советую призадуматься. А когда не веришь, порасспроси о Радамесе в нашем квартале. Если есть тут хотя бы один в здравом уме, объяснит тебе, что за парень Радамес. Вот пристали!..
Он надел шляпу, старательно натянул перчатки и, вскинув голову, пошел в дождь.
1983
Не знал Бакаша, как быть: сказать генеральному директору пару крепких слов или молча повернуться и уйти. Правда, он сознавал, что взбешенный, побагровевший Псхулухия не так уж и не прав. Чувствовал Бакаша свою вину, но не в этом была суть. Не об этом думал он сейчас, невольно вытянувшись перед генеральным директором и нащупывая средними пальцами швы на брюках. Бакаша размышлял о своих парнях — почему они не вышли на субботник? Ни один не явился, хотя он приказал им убрать двор. А Псхулухия бушевал:
— Слышь, Бакашвили! Если не способен управлять базой, нечего было браться, нечего занимать должность директора, любезный! Всего пятнадцать шоферов под твоим началом! С пятнадцатью работниками не можешь управиться, фронтовик, командир! А еще генералом был, говоришь! — Последнюю фразу Псхулухия повторял уже в четвертый раз, и окружавшие его подхалимы угодливо расхохотались и хохотали до упаду, кое-кто даже утирал слезы.
— Я не был генералом… Я подполковник… — в четвертый уже раз ответил Бакашвили на грубую, бестактную остроту.
— Какая разница? Тебе пятнадцать гусей не доверишь… Подполковник — маленький, что ли, чин, а?! Какая разница, генералом был или подполковником?!
Бакашвили понимал, что генеральный директор в самом деле не соображал, что нес. В 1941 году Псхулухия, избегая отправки на фронт, раздобыл такую справку о здоровье, что если б сказанное в ней соответствовало истине, костей бы его давно не было, а родные успели б позабыть о нем… Эта справка ему даже карьеры стоила. Чтобы не обвинили в дезертирстве, он и после войны очень долго, каждые два года, проходил комиссию, которая «подтверждала» диагноз. Вот почему он достиг лишь поста генерального директора одного из разбросанных по всему городу учреждений. И Псхулухия уверял всех, грустно улыбаясь, что здоровье подкачало, не то занимал бы должность посолидней. Как знать. Так, вероятно, и было бы…
Вот о чем думал, стоя перед ним, Бакашвили, — директор всего «пятнадцатишоферной» автобазы, как пренебрежительно говорил Псхулухия.
А генеральный директор гремел:
— На что похожа территория базы! Как показать ее комиссии?! Не можешь работать, не умеешь — не надо, никто не неволит!
…Батальон готов был к атаке. Бойцы затаив дыхание слушали командира. Бакашвили ободрял их перед боем, перед трудным боем, но не повышал голоса, не бил себя кулаком в грудь, говорил, как обычно, спокойно, словно с одним человеком. И ни слова, ни звука не пропустили солдаты, влюбленно глядя на «Деда». А было «Деду» сорок три года…
Утром Бакашвили пораньше пришел на автобазу. Все пятнадцать машин были там, но ни одна — на своем месте, шоферы оставили самосвалы где кому вздумалось. Захламленный двор базы и вправду выглядел неприглядно.
Бакаша достал из сейфа запасные ключи и аккуратно поставил машины в ряд, потом предупредил механика не выдавать наряды — всех шоферов направить к нему.
Наконец заявились на работу и водители.
— Почему вчера на субботник не вышли, львы мои? Просил же вас, — деликатно поинтересовался Бакашвили.
— Не начинай, Бакаш-джан! Один выходной у нас и то работать заставляешь? — опередил других бригадир.
— А то мало работаем.
— С семьей побыть не дадут, детям порадоваться.
Водители зашумели.
…Если не заставим умолкнуть дзот, не пройдем дальше!
— Кто пойдет, львы мои? — спокойно спросил Бакашвили.
— Я уже пошел, что тут толковать! — откликнулся любимец командира Шалва Эскванджия.
— Иди!
— В момент заткну ему глотку, так его перетак… — И Эскванджия во мгновенье ока выкатился из окопа, короткими перебежками приблизился к дзоту.
В глазах остальных бойцов была обида и недовольство.
— Не могу же я всех послать? — сказал Бакашвили политруку и, передернув плечами, примиряюще добавил: — Чего коситесь? Мы все пойдем в атаку.
Эскванджия, не попав гранатой в амбразуру, закрыл ее грудью.
— Вперед! — скомандовал командир. — Вперед, львы мои! — И первым кинулся в атаку.
Приказ был ни к чему.
«Что-то изменилось, что-то происходит с людьми, — подумал Бакаша. — Чем иначе объяснить такое — ни во что не ставить старшего! Просьбу старшего не то что по его положению, по возрасту и то следует уважить, если не абсурдная, конечно…»
— Вы не явились на субботник, зато вместо вас заявился генеральный директор и при всех крыл и поносил меня. Пятнадцать гусей, говорит, не вверил бы тебе — посмел мне сказать. За что вы так со мной, львы, почему подвели?..
— Брось! Нашел из-за кого переживать, — снова опередил товарищей бригадир. — Не знаешь, что он за подонок!
— Ладно, львы мои! Уберем территорию сегодня! Иначе не получите наряда.
Шоферы притихли, переглянулись.
— Сначала работа, потом уборка… С цементного звонили, возмущаются, почему машин до сих пор нет, — сказал бригадир.
— Не уберете, наряды не получите. И машины чтоб вот так, на свои места ставили, в последний раз предупреждаю. Для чего расчертила нам двор инспекция!
— За простой самосвалов Псхулухия еще сильнее взгреет тебя!
— Я сказал, не уберете, не дам наряда. Ясно?
— На заводе нас ждут!
— Мне мебель перевозить. Ты же обещал!
— Сначала работа — потом уборка, и двор расчистим, и машины поставим в ряд, — пообещал бригадир.
Шоферы оглянулись на него и сразу все смекнули.
— Хорошо, верю вашему честному слову!
Стемнело, Бакаша покинул автобазу, хотя ни одна машина не вернулась. Потому еще ушел, не дождался шоферов, что боялся: пристукнет кого-нибудь, не выдержит. Ушел от греха подальше. Знал, до утра остынет, отходчивое было у него сердце. Но как быть с порядком, с дисциплиной?! Во всем и везде нужен порядок. Если сам не разумеешь, пусто в башке — оглядись, прислушайся — радио, телевидение, газеты кричат о дисциплине, о порядке! А на улицах? На улицах, по которым носятся его славные шоферы, его львы? Плакаты красуются, и все о том же: порядок, дисциплина — везде и во всем! Эх, львы, львы!
Утром на территории автобазы он застал привычный беспорядок. И снова предупредил техника, чтобы послал к нему всех водителей. Не скоро, но появились наконец.
Бакашвили молчал — не знал, с чего начать. Молчали и шоферы. Ни один не извинился. И тут, как назло, зазвонил телефон.
— Почему задерживаешь машины, Бакашвили! Почему?! — орал в трубке Псхулухия.
