— Что ж царь? Видали его?
— Нет, с боярами в приказе погутарили...
— Не ждут меня на Москву?
— Нет.
— Добре. А это кто же?— Степан увидел Федьку Шелудяка.
— Федор... По путе с нами увязался. Бывалый человек, на Москве, в приказе, бича пробовал.
— Из каких?— спросил Степан.
— Калмык. Крещеный.
— Каково дерут на Москве?
— Славно дерут! Спомнишь — на душе хорошо. Умеют.
— Алена, как у тебя?
— Садитесь.
Крепко спит пьяный атаман. И не чует, как горюют над ним два родных человека — крестная мать и жена.
Алена сидит, положив на колени руки, глядит не наглядится на такого близкого ей и далекого, родного и страшного человека.
Матрена готовится творить заговор.
— Господи, господи,— вздохнула Алена.— И люблю его и боюся. Страшный он.
— Будя тебе, глупая! Какой он страшный — казак и казак.
— Про что думает?.. Никогда не знала.
— Нечего и знать нам...— Матрена склонилась над Степаном, зашептала скороговоркой: — Заговариваю я свово ненагляднова дитятку, Степана, над чашею брачною, над свежею водою, над платом венчальным, над свечою обручальною.— Провела несколько раз влажной ладонью по лбу Степана; тот пошевелился, но не проснулся.— Умываю я свово дитятку во чистое личико, утираю платом венчальным его уста сахарные, очи ясные, чело думное...— Отерла платком лицо.
— Погинет он, чует мое сердце,— с ужасом сказала Алена.
— Цыть!— строго сказала Матрена.
Алена тихонько заплакала.
— Будь ты, мое дитятко, цел, невредим: от силы вражьей, от пищали, от стрел, от борца, от кулачнова бойца, от ратоборца, от полена длиннова, недлиннова, четвертиннова, от бабьих зарок, от хитрой немочи, от железа, от уклада, от меди красной, от неверных людей: нагайских, немецких, мордвы, татар, башкирцев, калмык, бухарцев, турченинов, якутов, черемисов, вотяков, китайских людей.
А будь ты, мое дитятко, моим словом крепким — в нощи и в полунощи, в часу и в получасье, в пути и дороженьке, во сне и наяву — сбережен от смерти напрасной, от горя, от беды.
А придет час твой смертный, и ты вспомяни, мое дитятко, про нашу любовь ласковую, обернись на родину славную, ударь ей челом седмерижды семь, распростись с родными и кровными, припади к сырой земле и засни сном сладким, непробудным.
Заговариваю я раба, Степана Тимофеича, ратнова человека, на войну идущева, этим моим крепким заговором. Чур слову конец, моему делу венец.
Алена упала головой на подушку, завыла в голос:
— Ох, да не отдала б я его, не пустила б...
— Поплачь, поплачь,— посоветовала Матрена.
— Ох, да на кого же ты нас покидаешь-то?.. Да что же тебе не живется дома-то? Да уж так уж горько ли тебе с нами? Да родимый ты мо-ой!..
Степан поднял голову, некоторое время тупо смотрел на жену... Сообразил наконец.
— Ну... Отпевают уж.
Уронил голову, попросил:
— Перестань.
Шли стругами вверх по Дону. И конными — обоими берегами.
Всех обуяла хмельная радость. Безгранична была вера в новый удачливый поход, в счастье атамана...
Весна работала на земле. Могучая, веселая сила ее сулила тепло, жизнь.
Федька Шелудяк ехал рядом со Степаном, дремал в седле.
Степан чуть приотстал... И вдруг со всей силой огрел Федькиного коня плетью. Конь прыгнул, Федька каким-то чудом усидел в седле.
Степан засмеялся. Похвалил:
— Молодец!
— Э-э, батька!.. Меня с седла да с бабы только смерть сташшит.
— Ну?
— Ей-богу!
— А хошь вышибу?
— Хочу. Поспать.
— Иди в стружок отоспись.
Сзади атамана тронул подъехавший казак:
— Батька, там беда у нас...
— Что?— встревожился Степан.
— Иван Черноярец казака решил.
— Как?
— Совсем — напрочь, голова отлетела.
Степан резко дернул повод, разворачивая коня... Но увидел, что сам Иван едет к нему в окружении сотников. Вид у Ивана убитый.
Степан подождал, когда они подъедут, сказал коротко:
— Ехай за мной.— Подстегнул коня и поскакал в степь, в сторону от войска.
Далеко отъехали... Степан осадил коня.
— Как вышло?
— Пьяные они... полезли друг на дружку, до сабель дошло. Я унять хотел, он — на меня...
— Кто?
— Макар Заика, хоперец.
— Ну?
— Ну, рубнул... Сам не знаю, как вышло. Не хотел.
Степан помолчал.
— А чего такой весь?— вдруг зло спросил он.
— Какой?— не понял Иван.
— Тебе не есаулом сейчас, с такой рожей, а назём выгребать.
— Жаль казака... Не хотел ведь. Чего ж мне веселиться-то?
— Жалко? Ночь придет — пожалей. Один. Или ко мне приди — мне тоже казака жалко. В другое время я б тебя вместе с им положил.
Помолчали.
— Ехай с глаз долой, не показывайся такой никому. Иван поскакал назад, Степан — в голову своей конницы.
Обеспокоенные событием, его ждали есаулы. Убийство воина-казака своим же казаком — дело редкостное. Боялись за Ивана.
Степан налетел на есаулов:
— Был наказ: на походе в рот не брать?!
— Был.
— Куды смотрите?!..
Молчание.
— Ивана не виню: рубнул верно. Вперед сам рубить буду и вам велю. Всем скажите! Пускай на себя пеняют.
Есаулы вздохнули.
— Макара схоронить по чести. Крест поставить.
На виду Паншина городка стали лагерем. Стояли двое суток.
На третий день к вечеру на горизонте показались конные Васьки Уса.
Степану сказали про конных. Он вышел из шатра, тоже смотрел из-под руки.
— Кто больше у его?— спросил.
— Больше из Вышнева Чира,— стал пояснять казак, ездивший послом к Василию,— голытьба. Запорожцы есть — с войны с им...
— Как он?
— Ничо... Погляжу, говорит.
— Казаков принять славно,— велел Степан. И замолчал. Ждал.
Василий подъехал к группе Степана, остановился... Некоторое время спокойно, чуть насмешливо рассматривал казаков.
— Здорово, казаки-атаманы!
— Здорово,— ответили разинцы.
— Кто ж Стенька-то из вас?
Степан смолчал. Повернулся, пошел в шатер.
Из шатра вышел Стырь и несколько торжественно объявил:
— Атаман просит зайтить!
Василий, несколько огорошенный таким приемом, спешился, пошел в шатер.
С ним вместе пошел еще один человек, не казачьего вида.
— Чтой-то неласково ты меня стречаешь,— сказал Василий с усмешкой.— Аль видом я не вышел? Аль обиделся, что сразу в тебе атамана не узнал?
— Хорош, хорош,— успокоил Степан, тоже внимательно приглядываясь к Ваське.— Всем вышел.
Поздоровались за руки.
— Сидай.
— Дак мне чего своим-то сказать?
— Сказать, чтоб на постой разбивались.
Василий выглянул из шатра... И вернулся.
— Они у меня умные — сами сметили. Ты чего такой, Степушка?
— Какой?
— Какой-то — все приглядываисся ко мне... А слава шумит, что ты простецкий, погулять любишь... Врут? Тебе годов-то сколь?
— Сколь есть, все мои. Это кто?— Степан кивнул на товарища Уса.
— Это мой думный дьяк, Иванов Матвей.
— Пускай он пока там подумает,— Степан кивнул.— За шатром.
— Я не помешаю,— скромно, с каким-то неожиданным внутренним достоинством сказал Матвей.
Был он в сравнении со своим атаманом далеко не богатырского вида, среднего роста, костлявый, с морщинистым лицом, на котором сразу обращали на себя внимание глаза — умные, все понимающие, с грустной усмешкой. Степан невольно засмотрелся в эти глаза.
— Свой человек,— сказал Ус.
— Добре. Дай-ка нам с атаманом погутарить,— настоял Степан.
Матвей вышел.
— Слыхал, чего я надумал?— прямо спросил Степан.
— Слыхал,— не сразу ответил Ус.— Слыхал. Могу дорогу показать...
— Это по какой ты бежал-то оттуль? Плохая дорога. Мы другую найдем.
— Лихой атаман!— с притворным восхищением воскликнул Ус.— Уж и побегать не даст. А меня дед учил: не умеешь бегать — не ходи на войну. Бывает, Степа. Что горяч ты — это хорошо, а вот если горяч, да с дуринкой — это уж плохо. Не ходи тада на Москву — там таких с колокольни вниз головой спускают.
Степан улыбнулся.
— Крепко тебя там припужнули.
— Что ты! Шибко уж колокольня-то та высокая. Не видал?
— Видал. Высокая.
— Какую ж ты дорогу себе выбрал?— серьезно спросил Ус.
Казаки Уса и разинцы, в отличие от вождей своих, скоро нашли общий язык.
Обнаруживались старые знакомцы, вспоминались былые походы... Задымили костры. Гостей готовились принять славно, как велел атаман.
Разинцы принарядились — пускают пыль в глаза пришлым.
Стырь собрал вокруг себя целую ораву, показывает, как он ходил на Москву к царю (врет):
— Он о так сидит на троне... Где кум мой? Он видал царя — покажет.
