внимание. Может, ты и прав: травы травами, а площадь под овощами там надо увеличить. Подумаем, прикинем, побываем еще раз у суслонцев. А вот в сельском строительстве единого рецепта быть не может. Тут я с тобой не согласен. Можно, конечно, проводить перестройку деревень циклами, построить сначала все хозяйственные помещения, потом культурно-бытовые, а уж после заняться и индивидуальными домами. Так многие делают. А мы решили строить сразу — и новый центр Гремякина, и новые улицы с жильем. Силенок хватит, подрядчик есть. Сейчас мы тратим на эти цели триста тысяч рублей, а можем удвоить, если не будут нам лимитировать стройматериалы. За пятилетку полностью обновим деревню, вот увидишь. Я хотел было возразить тебе еще в клубе, да встреча затянулась бы. А завтра, брат, уборку начинаем. В общем же — еще раз спасибо тебе, товарищ пресса.
Максим, благодушно-покладистый, сказал:
— Ладно, поспорим, товарищ председатель, в другой раз. А спасибо я тебе должен сказать. Если бы тогда вечером, на стройке, мы не разоткровенничались… Вдруг втемяшилось мне в голову: брошу журналистику, ну ее к бесу!
— Все мы человеки, все не из железа! — подумав, сказал Павел Николаевич.
Они помолчали, наблюдая, как гасли огни в клубе.
— Главное — что? Главное — всегда быть верным самому себе, — опять заговорил Максим, отвечая на какие-то лишь ему понятные мысли.
— Себе и людям, — после паузы уточнил Павел Николаевич. — Даже прежде всего людям, а затем себе, Максим…
Расходиться им не хотелось, они опять помолчали. Потом Павел Николаевич спросил:
— В город скоро вернешься?
Максим неуверенно пожал плечами:
— Не знаю. Еще не решил.
— А с женой как, помирился?
Теперь Максим нахмурился. Ему не хотелось об этом ни думать, ни говорить, и все же он признался:
— Понимаешь, на прошлой неделе согрешил я. Узнал, что в районе концерт дают областные артисты. Ну, и подался на попутной машине, чтоб увидеть ее, Софью. Сел в зале и жду. Вышла она на сцену, читала юмористический рассказ. О чем — убей, не помню. Все на нее смотрел. А потом, уж и не знаю как, у автобуса ее подкараулил. Ничего она, веселая, радостная. Прошлись мы с ней туда-сюда, о чем-то разговаривали. А, веришь ли, чужая, совсем чужая… Так что нечего мне спешить в свою пустую квартиру. Поживу у бати пока…
Павел Николаевич ни о чем не стал расспрашивать Максима, докурил сигарету, раздавил окурок о фонарный столб и только тогда произнес как-то милостиво и успокоительно:
— Что ж, поживи у нас, поживи.
— И поживу! — воскликнул Максим, вдруг почувствовав, что непременно надо до конца открыться перед этим человеком, который начинал его все больше интересовать. — Мыслишка в голове зародилась. Хочется пристальней за гремякинцами понаблюдать. Может, книгу о них напишу.
Он выждал, не скажет ли что Павел Николаевич. Тот посмотрел куда-то в сторону и стал прощаться:
— Жатву начинает вторая бригада. Сразу четыре комбайна выйдет в поле. Приезжай, посмотришь.
Однако уйти председатель колхоза не успел: две женские фигуры приблизились — Чугункова и Марина. Они уже свернули было в переулок, Максим окликнул их. Когда те подошли к фонарю, он сказал Павлу Николаевичу:
— Вот мы спорим, доказываем, от чего зависит культработа на селе. И приводим тысячу причин: от экономики колхоза, от духовной зрелости людей, от умного председателя, от настойчивости и расторопности районных и областных властей. А я всегда говорил и буду говорить: от всех этих причин! Но прежде всего — от хорошего, инициативного культработника… Кажется, Гремякино наконец-то нашло неплохого заведующего клубом! По-моему, начало положено. А если как следует помочь Звонцовой — настоящий культработник получится. Ты ведь сторонник иметь свои местные кадры? Вот и давай, учи ее, не пожалеешь.
— Поживем — увидим! — уклончиво заметил Павел Николаевич и повернулся к девушке, как бы спрашивая ее, согласна ли она с такой поговоркой. — Скамейки — того, на ее совести. Да уж ладно, не будем об этом вспоминать.
Марина стояла и нерешительно улыбалась. Чугункова обняла ее за плечи, ласково шепнула:
— Я ведь тебе говорила: Гремякино — твоя судьба. И еще давала совет, помнишь? Умей ожидать. Без ожидания нельзя жить.
Свет от фонаря слепил, и Марина опустила голову. Ей была приятна похвала людей, которые пользовались большим уважением гремякинцев.
«Значит, я тоже чего-то стою, что-то могу!» — думала она, вертя на пальце ключ от клубного замка.
— Охо-хо, кто не позавидует молодости! — сказала Чугункова мужчинам, и трудно было понять, жалела ли она о чем или просто восхищалась девушкой.
— А я не всякой молодости могу позавидовать! — кривя губы, вдруг произнес Павел Николаевич. — Есть молодые люди, которые хотят весь земной шар обойти, а есть — слепые, как кроты. Есть такие, такие…
Он не нашел сравнения, махнул рукой. Но Чугункова и так поняла его: председатель в эту минуту вспомнил о своем сыне, обманувшем его надежды…
Все не спеша прошлись до школы, черневшей темными окнами. Там, опять под фонарем, они постояли некоторое время перед расставанием. Павел Николаевич закурил еще раз, был он очень серьезен, деловит, дым втягивал глубоко, а выдыхал не сразу, порциями. Внезапно, как бы вспомнив что-то срочное, неотложное, он повернулся лицом к Марине, медленно проговорил:
— Ты вот что, Звонцова… Насчет баяниста. Передай Чудинову, чтоб готовился к отъезду на курсы. Но смотри, не ошибись в нем. Другого никого не пошлем, так и предупреди его… И вот еще что… Фургон тебе на той неделе отремонтируют. Распоряжусь. А вообще, не стесняйся, заглядывай в контору почаще. Обещаю: будет тебе и белка, будет и свисток.
В его голосе звучали строгость и доброта, тревога и надежда. Марину это очень тронуло, она искренне воскликнула:
— Договорились, Павел Николаевич!
— Ну, тогда спокойной ночи! Завтра у нас будет денек горячий. Ох и люблю уборочную страду!.. Наверно, полководцы и председатели колхозов одним миром мазаны: спят спокойно после победы!..
Павел Николаевич разразился подзадоривающим смехом, как смеются, когда иронизируют над собой, и ушел вместе с Максимом в синеву, плотно заполнившую улицу.
Огоньки в Гремякине горели все так же приветливо и тихо, но их заметно поубавилось. В домах уже ложились спать.
— А ты, в общем, правильно входишь в нашу гремякинскую жизнь! — сказала Марине на прощание Чугункова.
Они уже подошли к ее двору; веранда ярко светилась, и было видно, как за столом ужинали, о чем-то разговаривая, Шура и ее муж-речник. Чугункова открыла было калитку, но Марина вдруг схватила ее за руку и испуганно ахнула:
— Болтушка я, вот кто! Растаяла от похвал. Самого главного у Павла Николаевича я и не выяснила. Совсем вылетело из головы!
— Чего еще, милая? — задержалась на минуту
