Чугункова, тоже встревожась.
— Да как же, Татьяна Ильинична! Привезет из роддома тракторист Василий Додов свою жену с ребеночком. Надо ж крестины в клубе устраивать. Деньги для подарка в конторе выделили, а я с Павлом Николаевичем ничего не обговорила. Ну, не болтушка я?
— Не приведи бог, какая! — в тон ей усмехнулась Чугункова.
— Вот я ж и говорю: не сдержу слова!
Закрыв за собою калитку, Чугункова поспешила утешить девушку:
— Крестины ж не к спеху, милая! Можно подождать. Я ведь и втолковываю тебе: ожидать-то всегда приятно!
В ответ Марина ничего не сказала.
В этот поздний вечер она долго гуляла на берегу Лузьвы, слушала таинственные шорохи, любовалась поднимавшейся из-за леска запоздалой луной, постепенно озарившей Гремякино спокойным светом. Река будто дымилась меж берегами, белесый туман сгущался над ней, как молоко. Где-то далеко то вспыхивал, то угасал костер рыбака, а в ветвях деревьев кричала ночная птица, а какая именно — Марина не знала.
Ей все казалось, что вот-вот из-за кустов выйдет с удочками через плечо Максим Блажов, она бросится к нему по мокрой от росы траве, и, взявшись за руки, они пойдут, освещенные луной, куда глядят глаза. Но вокруг никого не было, никто не появлялся. Гремякино уже уснуло, лишь два-три огонька горели в окнах…
Ах, Марина, Марина! Разве ж узнаешь, что тот, кого ждешь и ищешь на берегу Лузьвы, мог быть вовсе не Максим Блажов. Возможно, он живет на земле и даже в самом Гремякине, а может, в Суслони, куда заманивал тебя Виктор Шубейкин, или еще в какой-нибудь деревне, пусть хоть и за тридевять земель от лузвенских берегов. Да, это мог быть совсем другой человек, ни капельки не похожий на Максима Блажова. Кто знает, а вдруг твоя и его дорожки внезапно сойдутся, вы посмотрите друг другу в глаза, и уж с той минуты все покажется вам полным особого смысла и значения…
Грустно, досадно оставаться девушке одной в такой теплый тихий поздний вечер, переходящий в ночь; душа куда-то стремится, рвется, улетает. А что она ищет? Кого? Скажите, добрые люди, успокойте девушку!..
Потом она сидела дома на крыльце. Было уже далеко за полночь. Луна теперь светила над самой рекой, и чудилось, будто белесый туман выползал из берегов, цепляясь за кусты. Марина сидела, обхватив колени, и слушала ночь. И думала, думала.
Глаза ее сами закрылись, и она потеряла счет минутам. Сколько же так просидела — час, два? Когда Марина встрепенулась, небо над Гремякином чуть-чуть поголубело. Начинался едва уловимый глазом рассвет.
Она постучала дверной щеколдой. В доме никто не проснулся. Спала Дарья Семеновна, спал Сергей Сергеевич, спал Петюнька. Марина постучала громче.
— Кто там? Кого нелегкая несет? — послышался заспанный голос хозяйки, и тут же затопали босые ноги по полу.
— Это я, Марина, откройте, пожалуйста!
— А-а, гулена! Иди уж, да потише, не разбуди моих-то, Сергея и внука. Утром я поговорю с тобой. За косы, за косы тебя надо. Ишь на рассвете стала приходить…
Дарья Семеновна распахнула дверь, Марина прошмыгнула в нее. И тут же глухо брякнул засов.
4
Через два дня Марина Звонцова ехала утренним автобусом в райцентр, чтобы купить там подарки для Анны Додовой и ее сынка. Шоссе серовато поблескивало на солнце. Слева, почти у горизонта, двигались в волнующемся под ветром золоте пшеницы четыре комбайна. Жатва шла полным ходом.
Марина никак не могла вспомнить, какой флажок должен развеваться над клубом, когда возвещают о рождении ребенка. Кажется, красный вывешивают в честь девочки, а голубой — в честь мальчика. Или наоборот?..
«Заеду-ка я в Суслонь, с Каплуновой повидаюсь!» — решила она и загляделась в окно автобуса.
Тугой, теплый ветер, напоенный запахами полей, бил ей в лицо…
