— Да что-то не хочется, — промямлил я самоотрешенно, боком-боком прошел к постели, разделся поскорее и юркнул под одеяло.
Уснул я на удивление быстро, только успел услышать, как прошамкал дед:
— Сбросить бы лет пятьдесят, ну и проучил бы я Туржана. Совсем озверел, сукин сын.
Проснувшись утром, я увидел, как мать отливает молоко из кувшина в пол-литровую банку. Словно почувствовав мой взгляд, она обернулась и сказала:
— Вставай-ка, позавтракай. А молоко я отнесу Аяну. Изголодался, поди. Говорят, до сих пор лежит пластом, несчастный мальчик.
Я второпях поел и побежал к Аяну. Моя мать еще сидела в доме Бапая и о чем-то шепталась со старухой, которая пряла шерсть. Временами они обе поглядывали на больного. Сам Аян лежал на грубой кошме; ему постелили возле печки, но он все равно зябко поеживался под ветхим одеялом, сшитым из лоскутов. Лицо Аяна отекло от побоев, на скуле багровел здоровенный синяк.
— Ну как? — спросил я, подсев к нему поближе.
— Да ничего, — ответил Аян, еле ворочая языком.
Мы замолчали, да и о чем тут можно было говорить — только поглядывали друг на друга. И я невольно начал прислушиваться к шепоту взрослых.
— Ну и что с ногой? Выправили ногу-то? — спрашивала мать.
— Куда там! Наш старик со вчерашнего вечера бегает как угорелый. Вот и опять с утра убежал. Да что толку, кто в нашем ауле возьмется за это? — проворчала старуха.
— А как же Асылбек-костоправ? Он, говорят, умеет лечить.
— Э, Асылбек уехал в город, будто нарочно. Уж когда не везет, не везет до конца. Да и этот постреленок хорош, — и тут старуха кивнула в сторону Аяна. — Шастает где-то до полуночи. Все ему надо лезть впереди остальных. Пропади его игры пропадом. А нам за него отвечай, за сорванца этого. Свалился на нашу шею. Уж скорее бы кончилась война, да вернулся отец. Тогда бы уж мы и померли спокойно. Все одеяла в доме испортил. Во сне-то мочится под себя, как малый ребенок, хоть и умеет сочинять письма, — наклонившись к моей матери, говорила старуха.
Она была глуховата, видать, ей казалось, что ее не слышно совсем, но на самом деле ее бубнящий голос разносился по всей комнате. Аян покраснел, его глаза налились слезами, и, хотя я смотрел на потолок, притворяясь будто все пропустил мимо ушей, он отвернулся к стене и натянул одеяло на голову.
— Ойбой, это все от болезней, — сказала между тем моя мать, поднимаясь, — ничего, придет время, поправится… Пойду, пожалуй, что-то ломит поясницу. В общем, если что нужно, не стесняйтесь. Коли есть, поможем.
Старуха Бапая отложила пряжу и вышла следом за моей матерью, то ли проводить, то ли еще зачем. Главное, что мы остались одни. Меня мучило желание как-то помочь Аяну, и я придумал тонкий, с моей точки зрения план.
— Туржана нам не одолеть. Он взрослый, но, знаешь, что мы сделаем: отлупим Касыма. Вот уж тогда разозлится Туржан. Нас много, всех не переловить, — предложил я, стараясь утешить Аяна.
— При чем тут Царапка? Он-то не виноват, — сказал Аян в стенку.
— Ну и пусть. Зато он брат Туржана, — загорячился я, дивясь, как умница Аян не смог оценить такую месть.
— И Туржан ни при чем, — буркнул Аян, не оборачиваясь по-прежнему.
— А кто же тогда виноват? — спросил я, опешив.
— Война — вот кто! Это все она.
— Ну да! Он и до войны был чумной. Все взрослые говорят. Не веришь, спроси кого угодно.
— Теперь не буду курить до самой смерти, — неожиданно заявил Аян.
— И все равно Туржан — злой человек, прямо псих, — сказал я, продолжая упорствовать.
Аян осторожно повернулся и попросил:
— Подай мне вон то пальто… Нет, нет, не то, рядом… черное, — и он указал на старенькое пальто, висевшее на почетном месте.
Я придвинул единственный стул и, встав на него, снял пальто с гвоздя.
Аян бережно принял его, приник к нему щекой и потерся о шершавую ткань. Ноздри его чутко вздрогнули.
— Пахнет полынью. Это папино. Скорей бы он приехал, — сказал он тихо. И, вздохнув, протянул мне пальто:
— Повесь на место, не то увидит бабка и будет ругать. Мол, это вещь, а не игрушка, и пойдет, и пойдет! Не умолкнет до вечера.
Потом он улегся на спину, помолчал, потрогал синяк на скуле и добавил:
— А папа скоро приедет. Я знаю.
Дней через десять он встал с постели и начал ходить понемножку. Когда он впервые вышел на улицу, нам стало ясно, что дела с его ногой совсем плохи.
Как и раньше, Аян приходил к подножью снежной горки на свое излюбленное место и наблюдал со стороны за катающимися ребятами. Он жадно следил за каждым нашим движением и, если случалось что-нибудь забавное, смеялся от души. Точно был таким же здоровым, как и все ребята. Но когда Садык предложил ему свои сани, Аян покачал головой и отказался наотрез.
— Болит нога, — вздохнул он.
2
Иногда вечерком, после ужина, я отправлялся в дом Бапая, шел разомлевший, набегавшись за день. Чаще всего Аян сидел в это время возле железной печурки и подбрасывал в огонь пучки соломы. В дни войны было туго с дровами — край-то наш степной, — и нам приходилось топить соломой. Бывало, хлеб обмолотят каменным катком, и потом остается солома, крупная, точно камыш, а в ней иной раз и встретишь колос с остатками зерен. Солома горит легко, бесшумно тает в огне, колос, в отличие от нее, трещит, стреляет искрами, и то, услышав знакомый треск, лезешь палочкой в пламя и выгребаешь к себе колосок с поджаренными зернами. И кажется в этот миг, что нет ничего на свете вкусней, чем каленые зерна. Вот за таким занятием я заставал нередко Аяна.
Если я появлялся в доме
