И после полугода войны он шел по мокрой исковерканной земле к штабу полка и думал.
Ему было очень тяжело. Все осколки стали, валявшиеся в поле, сидели в его сердце.
У пленных австрийцев нашли обращение генерала Кустманека, розданное перед вылазкой гарнизону Перемышля. В обращении говорилось:
«Там, в нашей возлюбленной стране, тысячи и тысячи сердец бьются из-за вас, миллионы ждут с затаенным дыханием известий от вас... Предъявляю вам, герои, свои последние требования... Я поведу вас, чтоб стальным клином пробить железное кольцо неприятеля, а потом неутомимыми усилиями продвигаться все далее, до тех пор, пока мы не присоединимся к нашей армии, которая ценой тяжелых сражений уже подошла к нам... Солдаты, мы разделим последние наши припасы. Честь нашей страны и каждого из нас запрещает, чтобы мы после тяжелой, славной, победоносной борьбы попали во власть неприятеля, как беспомощная толпа. Герои-солдаты, нам нужно пробиться, и мы пробьемся».
От мысли взять Перемышль штурмом русское командование отказалось еще зимой. Много тысяч русских солдат было убито под Перемышлем в первые месяцы осады осенью 1914 года. Существовало мнение, что в Перемышле начались эпидемии голодного тифа и дизентерии, что злой мор и цинга совершенно развалили австрийскую армию и что доедаются последние остатки запасов. Этого взгляда придерживалась та часть генералов и высшего начальства штаба осадной армии, которые не хотели штурма крепости. Этого взгляда придерживался генерал Селиванов, командовавший армией.
Генерал Селиванов, шестидесятивосьмилетний старик, не хотевший волнений для своего сердца, боявшийся роковых неудач, губительных под конец жизни для его долгой, медленной карьеры, верил, что доведенные до полного истощения запасов австрийцы должны сдаться в ближайший месяц-полтора и что начинать штурм первоклассной крепости при недостаточном количестве технических средств и бедности артиллерийскими снарядами — дело преступное и безумное.
У второй части генералов и штабных, желавших штурма, имелись противоположные сведения: колоссальные провиантские склады, вырытые глубоко в земле, прохладные и хорошо проветриваемые, хранят запасы продовольствия и оружия еще на несколько лет, осада крепости не даст результата.
Эти, желавшие штурма, приводили еще один довод: австрийская армия неминуемо должна при поддержке германской вновь начать наступление в сторону Перемышля, п под двойным ударом — осажденного гарнизона и движущихся к нему на помощь войск — русские не смогут в целости сохранить кольцо осады.
Так как сведения имелись бедные и случайные, можно было выводить из фактов совершенно противоположные взгляды. Представители обоих воззрений особенно подчеркивали, что их теории военного действия основаны на совершенно объективных сведениях.
Задолго до рассвета, в три часа утра, 9 марта по старому стилю, в стороне осажденной крепости раздался сильный взрыв. Часовые видели, как на мгновение среди тьмы сверкнуло подобное солнцу пламя и тотчас над ним вспухли красные клубы дыма, быстро захватившие небо. Взрыв был короток и силен. Спавшие в землянках проснулись и, ожидая новой, еще не изведанной опасности, смотрели в сторону Перемышля.
Вскоре над линиями фортов брызнули быстрой ртутью взрывы и вверх поползли дымы. Они тенью встали на ночном небе, словно огромные одинокие тополи. Грохот заполнил вселенную, стены окопов шевелились, и толстые сосновые балки охали, и будто бы сама земля вздохнула, потрясенная ударом.
Когда стихли раскаты взрыва, другой, слабый, но живой звук прошел над землей: то радостно кричали в русских окопах, — солдаты поняли, что происходит.
Краткий ужас сменился общей радостью. Чувство гордости своей силой, чувство мужского, военного счастья охватило десятки тысяч рядовых, артиллеристов, саперов, телефонистов, казаков, пулеметчиков, — бескорыстного военного счастья, не сулившего мира, не обещавшего наград. То была радость победы, доставшейся не отдельному человеку, а огромному войску, победы, добытой соединением сотен тысяч отдельных страданий и усилий.
Крепость пала! Все те, которым суждено было вернуться к мирному крестьянскому и заводскому делу, стать жестяниками, полотерами, лавочниками, — все они в этот миг испытывали военное жаркое безумие.
Перемышль! К нему летели с запада немецкие аэропланы, над ним поднимались воздушные шары и ночью взлетали ракеты, на его крепостных фортах стояли одиннадцатидюймовые пушки. Таинственный город-крепость...
Маркович дрожащими, улыбающимися губами говорил Аверину:
— Господин поручик, прошу вас, мы первыми ворвемся в форт. Ведь первыми, подумайте — первыми!
Аверин объяснил ему:
— Если они сдались, то нет смысла ходить в атаку, а если крепость не сдается, то у фортов не то что мою роту, а две Дивизии уложить можно. — Он заметил, что к разговору прислушиваются солдаты, и, сразу изменив тон, громко сказал: — Понятно, вольноопределяющийся?
И когда он сказал эти слова, Пахарь легким, быстрым движением выскочил из окопа, на миг замер, освещенный заревом, с поднятой в руке винтовкой, оглядел дымящиеся форты, раскаленное, как кирпич, тяжелое небо и пронзительно крикнул:
— Братцы, айда!
Назад! Я приказываю: назад! — закричал Аверин.
Десятки людей вылезли из окопов, тяжело дыша, с жадными злыми глазами и, спотыкаясь, бежали в сторону фортов.
Справа, где были окопы Севастопольского полка, протяжно-воюще закричали «ура» и побежали, обгоняя курских, к австрийским фортам.
Враг проявил слабость, и всем хотелось в радости и беспредметной злобе показать веселое и жестокое чувство военной удали. Это чувство охватило не только Пахаря и Марковича. Порукин и Сергей Кравченко — все бежали к фортам бить штыками австрийских саперов и артиллеристов, не успевших уйти в крепость.
В восемь часов утра на Мосцицкое шоссе выехал окрашенный в ярко-белый цвет открытый автомобиль. Сидевшие в нем военные держали большой белый флаг. Автомобиль двигался медленно, опасаясь внезапностей, и, проехав сотню саженей за линию фортов, остановился. Один из военных сошел на землю и помахал флагом. Из русских окопов вылезли два прапорщика. Они смущенно оглянулись, как люди, неожиданно для себя попавшие на театральную сцену: действительно, тысячи глаз следили за ними. Прапоры поправили папахи, подтянули голенища, одернули шинели и, спотыкаясь, побрели в сторону автомобиля. По дороге один из них зацепился носком и едва не упал, — тихий шелест смеха прошел по русским окопам.
Из окопов второй роты только Вовк, обладавший острым зрением, мог ясно видеть, что происходит на шоссе. Он все объяснял бывшим рядом с ним Сергею и Марковичу. В его передаче эта трагическая и торжественная сцена выглядела по-деревенски просто.
— Той, що с флагом стояв, пытае щось у нашого хвицера, — быстро рассказывал он, — а наш раззявыв рот и дывиться на него, як кит на сало... рукамы водыть, показуе на нэбо.
— Что показывает?
— Ну, показуе — пожалуйтэ у хату, бо щэ дощ пийдэ.
— А эти, что в автомобиле?
— Одын з усами сыдыть, як засватанный, и не дывиться, а другий щось кажэ тому, що стоить.
— Эх, какому дураку такие глаза достались! — сердито сказал Маркович.
— А теперь что? — спросил Сергей.
— Курыть той, що з усами.
— А наших не угощает?
— Ни, и не дывиться.
Все весело выругались.
После нескольких минут переговоров автомобиль медленно и осторожно двинулся по шоссе в сторону русских окопов. Солдаты вылезли из окопов и, выстроившись по обе стороны шоссе, молча смотрели на парламентеров.
Тот, что держал белый флаг, был совсем молод. Он, рассматривая русских, вглядывался в линию окопов. Видимо, зрелище так развлекало его, что он забыл о печальной церемонии, участником которой был.
Рядом с ним сидел розовощекий, круглолицый военный с седеющими небольшими усами; он повернул голову в сторону русских окопов и смотрел с усталой полуулыбкой. Старшим был, очевидно, желтолицый, надменный, со впалыми щеками. Могло показаться, что медленно едут победители мимо унылых, битых людишек.
Проехав еще несколько десятков саженей, автомобиль остановился — окоп перерезал шоссе. Военные вышли из автомобиля и прошли по настланным доскам. Впереди спокойной походкой шел строгий австрийский генерал. Он был одет в голубовато-серую шинель с пышным меховым воротником, кепи с большим козырьком и красным околышем. Когда он спрыгнул с доски, под шинелью мелькнули черные рейтузы с широкими золотыми позументами.
Стоявший рядом с Сергеем Капилевич выругался и сказал:
— Хорошо жрали офицеры. Мне этот лембергский еврей, которого я в плен взял, говорил, что солдаты два месяца холеру кушали и смеялись, а у офицеров какао, и бульон с лапшой, и яички четыре раза в день видели.
