— Я навсегда останусь с тобой!.. — тихо ответил Силис.
Когда первый поток воды хлынул в межпалубное помещение и докатился до них, мальчик дернулся и попытался подобрать ноги.
Тогда капитан встал и поднял своего маленького сына над головой, чтобы холодная морская вода не коснулась его.
И пока только он мог, он держал его так, будто принося жертву, словно человек, в смятении и смирении отдающий свою дань судьбе.
1937
Четыре поездки
© Перевод Г. Цейтлин
Черная лодка шла морем. Люди возвращались на ней из церкви в рыбацкий поселок Грива. Парус был поднят, но мужчине пришлось грести — пока длилось богослужение, береговой ветер стих. Гребец лениво поднимал весла, время от времени поглядывая через плечо в сторону берега — не пора ли поворачивать к стоянке. Кроме него, в лодке было еще двое, третьего же, который лежал на руках матери завернутый в синее бумазейное одеяло, еще нельзя было назвать в полном смысле слова человеком. Но поездка в церковь была предпринята именно ради него: сегодня его крестили. В честь крестного отца мальчика назвали Симаном.
Когда ребенок забеспокоился, мать расстегнула кофточку и дала грудь. Хотя один из мужчин — тот, который греб, — был ее мужем, а другой, Симан Дауде, слишком стар, чтобы его стыдиться, она все же слегка покраснела и отвернулась.
Мужчины говорили о рыбной ловле. Крестный Симан жевал табак и поминутно сплевывал в море бурую жидкость, похожую на грязную кровь.
Достигнув стоянки, они причалили и вытащили лодку на берег. Там было много таких же черных лодок и таких же стариков, как крестный Симан. Несколько лодок было вытащено на берег и опрокинуто вверх дном; на поломанных килях сидели старики. Они посасывали трубки и глядели на море — как толпа призраков, стерегущих пустынный берег. К этой компании принадлежал и Симан Дауде, но сегодня он был крестным отцом и ему не пристало здесь сидеть.
— Пойдем к нам обедать, — предложил Екаб Пурклав, отец маленького Симана. — У меня есть водка.
Мужчины пошли вперед, а мать с ребенком на руках следовала за ними на некотором расстоянии. До самого дома они ни разу не оглянулись на Анну, и за все время она не сказала ни слова — у них шел свой разговор. Поселок был невелик — всего девять домов, разбросанных на узкой полосе земли между маленькой речкой и песчаным пустырем. Самый большой дом принадлежал Симану Дауде; крыша дома была покрыта черепицей, а стены обшиты досками. Дойдя до домика Екаба Пурклава, Симан вручил Анне рубль.
— Это крестнику на костюм!
Анна покраснела и до тех пор мяла рубль в руке, пока тот не стал влажным от пота.
Екаб сейчас же достал водку, и все уселись за стол.
Анне тоже пришлось сесть с мужчинами и немного выпить, так как Симан Дауде, старый холостяк, любил за выпивкой пошутить с женщинами. Он был состоятельным человеком.
Маленького Симана уложили в другой комнате, и он быстро заснул. Анна завесила окно бумазейным одеялом, чтобы ребенка не кусали мухи. Взрослые могли теперь спокойно пообедать.
— Куда ты? — спросил крестный, когда Анна спустя некоторое время хотела пойти взглянуть на сына.
— У вас ведь свои разговоры, — улыбнулась она смущенно. — Что ж мне…
— Так сиди и слушай, — сказал Симан.
И Анна сидела, слушала разговор мужчин и не говорила ни слова. Она была из дальних мест, поэтому никто из ее родных не мог явиться на крестины. Когда часть водки была выпита, Симан начал рассказывать. Если он говорил что-нибудь не так, Екаб ему возражал, и Анна не знала, с кем она должна соглашаться. К вечеру в маленьком домике стоял такой шум, как будто там Собрались все болтуны поселка.
Когда Екаб опрокинул и разбил бутылку, маленький Симан проснулся. В комнате было темно. Темнота и одиночество напугали ребенка. Он заплакал, но из-за пьяного шума взрослые не слышали его жалобного зова. Он плакал долго и громко, стучал маленькими ножками в стенку колыбели, но никто к нему не приходил.
Седые старики, сидевшие на берегу, разбрелись, а черные лодки по-прежнему лежали — под летним небом, темнея на желтом песке.
Конфирмованные вышли из церкви сразу же — после причастия. Музыканты играли хорал. Родственники и знакомые конфирмованных толпились на маленьком дворе и поздравляли молодежь. После того как фотограф снял их общей группой, они отправились в ризницу поблагодарить пастора, поцеловали ему руку и затем разошлись в разные стороны.
Молодежь поселка Грива возвращалась домой морем. Их лодки были украшены березовыми ветвями. Симан Пурклав уселся на скамью рядом с мачтой и уперся ногами в поперечины, так как сегодня на нем были новые сапоги, а старая лодка давала сильную течь — под настилом все время плескалась вода.
На руле сидел отец Симана. От долгой работы на море он сгорбился так же, как все старики поселка Грива. Он жевал табак, оплевывая в море. В лодке было еще трое: батрак Пурклавов, эстонец с острова Саарема, и две немолодые женщины, тетки Симана со стороны матери. Мать не поехала в церковь — кто-то должен был остаться дома, чтобы позаботиться о праздничном обеде.
Дул свежий норд-ост. Чтобы лодка не слишком уклонялась в сторону и на двух галсах пришла домой, одному из мужчин нужно было грести веслом с подветренной стороны.
— Не надо! — сказал отец, когда Симан хотел взяться за весло. — Пусть гребет Юхан.
Симан послушно остался на своем месте. Это был стройный восемнадцатилетний юноша, с красными руками, темно-коричневым, как бы просмоленным лицом, неловкий и робкий. Каждый раз, когда отец что-нибудь говорил, он вздрагивал и украдкой посматривал на него. Если ему задавали вопрос, он отвечал негромко и торопливо, глядя в сторону. Сам он никогда ни о чем не спрашивал и не вступал в разговор с другими. Праздничный костюм Симана был сшит из толстого черного сукна. Парус защищал от ветра, солнце жгло немилосердно, и жесткий воротник резал шею. Парень впервые в жизни был так нарядно одет; он сидел, застыв, как изваяние, не решаясь пошевелиться, чтобы не измять и не выпачкать брюки смолой, растопившейся под лучами солнца по швам лодки.
Через час они добрались до пристани. Другие лодка были уже на месте и стояли, покачиваясь, в бухте.
— Ты, Юхан, останься и вычерпай воду, — сказал Екаб Пурклав батраку, когда они пристали к берегу. — К вечеру нужно будет снять с жердей сети. Они, наверное, уже высохли.
Обе тетки с отцом шли впереди — торжественные, с серьезными лицами и молитвенниками в руках. Симан шагал на небольшом расстоянии позади и смотрел в землю. Песок, раскаленный солнцем, слепил глаза и скрипел под ногами.
Недалеко от дома отец оглянулся и сказал:
— Чего отстаешь? Ты что — хромой?
Симан вздрогнул и заторопился, догоняя остальных.
— Застегни пиджак, — продолжал отец. — Смотри, уже пятно на штанах.
Он старался сказать это ласково, как дружескую шутку, но его голос по привычке звучал резко и повелительно, а на лице появилась презрительная усмешка. Симан закусил губы и стал отскабливать ногтем прилипший деготь.
Дома их ждала мать и несколько соседей.
— Теперь ты большой парень, — сказал Симан Дауде. Для самого Симана наступила уже восьмидесятая осень жизни и во рту не оставалось ни одного зуба. — Да, как подумаешь, что такое жизнь человеческая! Давно ли я держал его на руках, а теперь он уже конфирмован и ростом перегнал своего крестного.
Анна Пурклав посмотрела на мужа, но тот не улыбался. Тогда и она взгрустнула и тихонько вытерла слезу. На отдельном столе лежали подарки ко дню конфирмации. Симан должен был их осмотреть и всех поблагодарить. Старый Дауде, крестный, подарил ему молитвенник. Тетка — маленькую книгу нового завета; остальные — разные вещи: вязаную фуфайку, полосатое одеяло собственного тканья, две картинки, изображающие ангелов, со стишками из евангелия, напечатанными серебряными буквами. Больше всего Симану понравился матросский нож, присланный двоюродным братом — моряком.
Наконец, все тихо и чинно уселись за стол. Симан Дауде прочел молитву; все выпили по стакану вина за здоровье молодого парня и закусили сдобным хлебом с изюмом. Пока ели суп, никто не говорил; было слышно только причмокивание да стук ложек. Языки развязались за вторым блюдом — жареной свининой с капустой, когда подали также водку и пиво. Мужчины заговорили о рыбной ловле, хвастались своими подвигами в молодости, вспоминали старые обиды и попрекали друг друга. Кулаки уже тяжелее ударяли по столу, кое у кого рюмки опрокидывались, и жены потихоньку толкали мужей в бок: «Угомонись, чего ты разошелся…»
Симан впервые в своей жизни получил право чокаться с мужчинами. Но те не обращали на него внимания и не выслушивали его мнение. Тогда Симан понял, что, несмотря на конфирмацию, он все еще остается мальчишкой и ему не место среди взрослых… Огорченный, он не пил больше ни водки, ни пива, а вместе с женщинами ел клюквенный кисель с молоком. В начале обеда его присутствие еще изредка замечали — это ведь был его день, — но потом он стал чувствовать себя все более одиноким и заброшенным. Все прислушивались к ссоре старика Дауде с отцом Симана. Женщины встали из-за стола и перешептывались по углам; некоторые вышли посмотреть на огород Пурклавов, другие заглянули в кухню — узнать, много ли еще осталось еды. Эстонцу Юхану обед подали в клеть, где он спал.
