Ольга Сульчинская
Ветхий дождь
* * *
Огонь тороплив, словно пальцы любовников
в застежках отныне излишнего платья,
ложатся бескровные ветви шиповника
к горящим березовым братьям в объятья.
В стаканах вино веселится согретое.
Согрейся и ты, моя сладкая Гретхен,
покуда за окнами лето раздетое
прикрыться пытается дождиком ветхим…
* * *
Как мне плотнее прижаться к тебе,
как подобраться поближе
к влажноизнаночной нижней губе,
к ямке ключичной, к холодной судьбе
в Риме, Берлине, Париже.
Может быть, где-то в Варшаве земной
или в небесной Варшаве
ты повстречаешься снова со мной,
чьей-то любовницей, чьей-то женой,
с девочкой чьей-то на шаре.
Если какой-нибудь город опять
нам подвернется и случай
где-то полжизни еще призанять,
крепче прижаться, надежней обнять,
ты подскажи мне, не мучай.
Песня
тебя я наверно совсем не любила
тебя я наверно совсем не хотела
иначе зачем я так скоро забыла
поющие руки прохладное тело
наверно тебя я любила не больше
чем рощи нежаркое солнце рассвета
чем эхо звенящий вдали колокольчик
чем август свое уходящее лето
* * *
Твоей, любовь, старинной жажды
Не утолить одним глотком.
Она уходит, чтоб однажды
Вернуться в облике другом,
Бегучий трепет узнаванья
В голодном теле запалить,
Всю кровь отдать в переливанье
И — никого не утолить.
Подражание Ходасевичу
Текут закатные огни,
Теряет небо позолоту.
Будь осторожен, не спугни
Звезду — и первую дремоту
Мою — но наклонись ко мне
И прикоснись во сне губами,
Пока в вечерней вышине
Все звезды не зажглись над нами.
Московские Лимерики
1
Жил-был странный старик из Чертаново.
По утрам он вставал очень раново,
Умывался и брился
И обратно ложился.
И скажите мне, что же здесь странново?
2
Я, с тех пор как живу на Планерной,
Стала скверной, коварной и вздорной.
Позови меня снова,
Дорогой мой, в Перово —
Буду любящей, тихой, покорной.
Научитесь жить с этим!
Как и к боли в суставах, не легко и не сразу.
Но даже к собственной глупости со временем привыкаешь,
И к тому, что ум застревает, зайдя за разум,
И к тому, что кашляешь, и к тому, что икаешь.
Научитесь жить с этим — с энурезом и диабетом,
С диатезом, рожей и псориазом,
С долгой зимой, холодным летом,
Со своей женой, с пьющим соседом, танцевать с протезом
И дышать углекислым газом.
Песня о Карлосе Кастанеде
Ты видишь ее за моим плечом?
Она за моим плечом.
Она не с косой, она не с мечом,
Не входит в палату печальным врачом,
Не шарит в замке вороватым ключом,
Она не стоит за углом с топором
И вниз не летит кирпичом.
Можно делать вид, что она ни при чем.
Но она всегда за твоим плечом,
Она за твоим плечом.
М. Д. 29.10.99
Проживаешь жизнь — и она тебе не нужна.
Остаются даты, события, имена,
Номера телефонов, почтовые адреса,
Фотокарточки, тапочки, времени полчаса…
Проживаешь жизнь — и она уже не твоя.
Остаются любимые, родственники, друзья,
Сослуживцы, соседи, сограждане, вся страна,
Вся Европа, Америка, Африка… не нужна.
Проживаешь жизнь, и больше тебя в ней нет.
Ты проходишь насквозь, как сквозь пыльные окна свет.
И уходишь в себя, и там, глубоко внутри,
Открывается смерть и говорит: «Смотри!»…
* * *
А возле морга день осенний
Так солнцем радостно лучится,
Как будто это воскресенье
И не могло беды случиться,
Как будто есть еще надежда,
Лазейка, выдумка, уловка…
Но на покойнике одежда
Надета странно и неловко.
И все завалено цветами…
К рукам уже не подобраться.
Зато ботинки со шнурками…
И говорят: «Пора прощаться!»
Гроб закрывают осторожно,
Несут его в автобус ставить…
И оторваться невозможно,
И ничего нельзя исправить.
Пирогово
Дождемся дождя и поедем с тобой в Пирогово.
Людей там не будет. Из дуба мы выдолбим сами
Огромную лодку. Когда она будет готова,
Столкнем ее в воду и ветер возьмем парусами,
Как верхнюю ноту. И тронется наша пирога,
А мы неземными с тобой запоем голосами —
И дождь перед нами расстелется, словно дорога,
Ведущая вверх, где вода пополам с небесами.
* * *
Черно-белая ночь стрекочет свое кино,
белый мелется снег, превращается в хлеб зерно,
мертвые нас прощают, они вины
за нами не числят, даже не видят сны,
потому что как кровь легко превратить в вино,
так и наоборот, это, в общем-то, все равно,
и что бы там ни было, все оно просится в рот,
над равнинами снег, в городе новый год,
принесенные в жертву прощают своих убийц,
и мы плачем, обнявшись, над супом из голубиц;
хвоя, хвоя, стелись, мелется белый мел,
кинопленка пестрит помехами, кто успел,
тот свое получил, а кто нет, так тех
белый мех укроет, в поле один на всех…
Ольга Владимировна Сульчинская родилась в Москве в 1966 году. Окончила филфак МГУ в 1990 году. Публиковалась в «Арионе», «Знамени», «Новом мире».
Валерий Попов
Ужас победы
Повесть
Крещенье
Помню горячий воздух, застоявшийся в кустах после жаркого дня и вылетающий, как птица, когда во тьме заденешь ветку.
Помню, как я впервые появился над Мысом, выпав из тесного автобуса на шоссе, мягкое после дневного жара.
Далеко внизу струилась лунная рябь, проткнутая темным и острым, как скрученный зонт, кипарисом. Рядом с этим сгустком тьмы смутно белело высокое здание — международный молодежный лагерь «Спутник», куда я стремился. Будоража теплую долину, снизу вдруг поднялся хриплый и страстный вопль. Потом, увидев павлина, надменного красавца, закованного в узоры, я не мог поверить, что это он так кричит.
Но сейчас, не вникая, я издал почти такой же вопль и рухнул с шоссе в колючий, пружинистый кустарник. Я падал то ногами вперед, то вниз руками. Сотни игл вонзались в меня, а я чувствовал лишь ликованье. Конечно, можно было найти плавную дорогу — но зачем?
Потом в душной тьме что-то засветилось. Узкое жерло вулкана, на дне его клокотала лава. Танцы! Мне сюда.
Я выкатился в круг, как колючий шар перекати-поля, как шаровая молния, но никто не шарахнулся, не испугался — тут все были такие!
Потом музыка стала замедляться, танец стал увязать сам в себе, и вот — все остановились. Спустилась тьма, тишина.
— В горы! В горы пошли! — вдруг понеслось по площадке.
И лава вылилась через край. И я спокойно и весело двинулся со всеми. Я успел уже разглядеть, что на эстраде играют вовсе не мои друзья, на которых я тут рассчитывал, а совсем незнакомые ребята, более того — негры. Но мысль, где же я буду ночевать, совершенно не беспокоила меня тогда: столько счастья и веселья было вокруг… Как где? Здесь — где же еще?
Продолжая приплясывать, мы поднимались горячей толпой по узкому, завивающемуся вверх шоссе. Потом свернули с него и полезли вверх, в колючие душные кусты. Это было мне уже знакомо!
Остатки дороги, какие-то археологические обломки тут были, но обрывались в самом буквальном смысле то и дело. Мы заблудились бы в этом каменном хаосе, если б не наш вожак — мускулистый, голый по пояс, в пиратской косынке, с высоким коптящим факелом в руке. Он явно напоминал легендарного Данко, поднявшего свое горящее сердце и осветившего путь. Такие аналогии вполне годились для комсомольского лагеря. Правда, оступаясь, он явственно матерился, но это не смущало общего веселья, а, наоборот, подстегивало его.
И наконец путь наш оборвался, причем в самом буквальном смысле: мы оказались над бездной. Замерев, мы стояли на краю, потом наш вожак безвольно разжал пальцы и выпустил факел: кидая искры, тот запрыгал по таким кручам! И, высветив рябь, погас в море.
Да-а. Мы стояли потрясенные. Чувствовалось, что номер сей отработан и Данко демонстрирует его не впервой… но… величествен-но!
