— Ну что? — проговорила наконец она, бросив ручку.
— Я — глас вопиющего в пустыне, — улыбнулся Кир.
— А-а… Я поняла — бесполезно все это, — подумав, сказала Соня.
— О какой «пользе» ты говоришь? — саркастически усмехнулся он. — Я предлагаю тебе Вечную благодать, а не «пользу»!
— С этим… говорил? — хмуро осведомилась Соня.
— Как-то ты слишком утилитарно… принимаешь веру!
— А кто тебе сказал, что принимаю?
Я тоже не понимал Кира: зачем вербовать верующих в санатории Политбюро? У них своя вера! Лишь потом, узнав Кира поближе, понял, что главное для него — быть на виду.
Дверь открылась, и в кабинет ввалился сам Плюньков — лицо его было слишком знакомо по многочисленным плакатам. Сейчас он дышал прерывисто, по квадратной его плакатной ряхе струился пот, челка растрепалась и прилипла ко лбу.
— Ну как… Софья Михайловна? — пытаясь унять дыханье, выговорил он. — Теперь вы верите… в мое исправленье? — Он робко улыбнулся.
— Будущее покажет! У вас десятидневный курс! Идите, — жестко произнесла Соня.
Вот это да! Послушно кивая, Плюньков вышел.
— В общем, не созрела! — почти так же жестко, как Плюнькову, сказала Соня. — Созрею — позову!
— Я не какой-то там… член ЦК… чтоб ты мной помыкала! — Губы Кира дрожали.
— Ты соображай… все-таки! — гневно произнесла она, многозначительно кивнув куда-то вбок, где, видимо, отдыхали небожители от изнурительных тренировок.
— Я здесь вообще больше ни слова не скажу! — Кир гневно направился к двери. Я за ним. Мы почти бежали вниз по тропинке.
— Ты… крестить ее хочешь? — наконец решился спросить я.
— Это наше с ней дело! — проговорил Кир обиженно.
«Пришел к своим, и свои Его не приняли»… Я тоже Книгу читал!
— Может, она начальства боится? — Я попытался ее оправдать. Но Кир, как понял я, больше обижен был на свое «начальство».
— Если бы Христос ждал… разрешения местного начальства… мы до сих пор жили бы во тьме! — произнес Кир, и мы вышли за калитку.
Да-а-а… Высокие его порывы явно не находят пока поддержки — даже среди близких.
— А я… в этом качестве… не устрою тебя? — вдруг спросил я неожиданно для себя.
Кир остановился.
…Теперь уже просто так мне не выбраться отсюда! Умею влипнуть! Однажды на Финляндском вокзале какой-то человек дал мне ведро в руки и просто сказал: «Держи!» И я держал, пока он не вернулся, и даже не сказал «спасибо» — а я из-за него опоздал на электричку.
«Нет добросовестнее этого Попова!» — говорила наша классная воспитательница с явным сочувствием, и от слов ее — начиная с первого класса — веяло ужасом. Подтвердилось!
Проснулся я в комнате Кира. Судя по наклонному лучу солнца, было утро. Как раз в этом пыльном луче, по словам Кира, он видел Знамение. А я отвечай! Я с отчаянием глядел на луч. Мне-то он явно «не светит»! Я не готов. Я спал в брюках, на полу, на тонком матрасе. В бок мне вдавливалось твердое: финка! Этой весной мы ехали из Мурманска, где с представителями нашего КБ плавали, размагничивая подводные лодки, — такая суровая профессия мне досталась от института. На обратном пути на станции Апатиты в вагон сели вышедшие уголовники и стали довольно настойчиво втюхивать нам свою продукцию — выточенные в лагере финки с прозрачными наборными рукоятками. Да, тут они были мастера — нож, как говорится, просился в руку. С той поры я с финкой не расставался. Ради чего? С этим ножом, как и с подводными лодками, впрочем, мне страстно хотелось разлучиться — и как раз с этим отпуском я связывал смутные надежды. Сбылось? Я смотрел на луч. И вдруг по нему прошла волна — золотые пылинки полетели вбок воронкой, словно от чьего-то выдоха! Я застыл. Стало абсолютно тихо. Потом в голове моей появились слова: «На пороге нашего дома лежат дым и корова». Что это? Я оцепенел. Пылинки в луче сновали беспорядочно. Сеанс окончен. «Дым и корова». Откуда они? Похоже, пришли оттуда, и специально для меня. Кто-то уже произносил это на земле? Или я первый?
«И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины», — вспомнил я. Накануне почти до утра читал книги, которые дал мне Кир. Готовился! «Нет добросовестнее этого Попова». От этого не отвязаться уже, как и от «дыма и коровы».
Дверь скрипнула. Вошел Кир.
— Ну… все готово! — проговорил он.
Выйдя на крыльцо, я бросил финку, и она, кувыркаясь, улетела в бурьян.
Церковный двор неожиданно понравился мне. Хмурые мужики с ржавыми трубами проходили мимо, на сваленных в углу досках выпивали хулиганы. Все настоящее! Жизнь, а не декорация, не ладан и не елей, а папиросный дым!
Мы вошли с Киром внутрь. Совсем недавно еще — или до сих пор? — это был механический цех: по стенам стояли тяжелые верстаки с привинченными тисками. Местами напоминает камеру пыток — для нас, первых христиан, вошедших сюда. Мы с Киром точно первые после огромного перерыва.
Над пустым алтарем висел плакат: «Делись рабочим опытом!» Делимся.
Зябко как-то! Что скажет начальство? Явно не одобрит: земное начальство уж точно. И в большей степени это крещение для Кира, чем для меня.
Впрочем, какие-то прихожанки тут уже были — явно неравнодушные к Киру, молодому длинноволосому красавцу, и, похоже, — ко мне.
— Ишь какой сокол к нам пожаловал! Я б с ним пошла! — сказала одна старушка другой, и это мне понравилось. Уважают!
Соня и Жоз следовали за нами, тоже явно волнуясь, хотя волноваться в первую очередь надо было мне. Что я, впрочем, и делал!
Главное — тут еще пилили и колотили. Но, поглядев на наше шествие, рабочие переглянулись и вышли. Святое дело им было явно по душе.
— Встань тут, сын мой! — проговорил Кир торжественно. Он был одет соответственно, хотя и не во всем положенном облачении: мы подпольные христиане, нам можно и так. Но действительно: можно ли? Это нам предстоит решить. И Ему. Откликнется ли? Я почему-то чувствовал, что — да. Впрочем, это чувствуют все, кто этого хочет. И механический это цех или церковь — не так существенно!.. Я настроился.
Кир с тихим бряканьем установил подставку, уложил книгу. Какой-то мальчик принес светлую купель с заклепками, явно сварганенную в этом цеху. Потом туда звонко полилась вода.
Я стоял не двигаясь. Наверное, торжественно и надо стоять?
Последний раз я волновался так, когда меня исключали из комсомола. Но тут вроде бы не исключают, а принимают? Куда? Уже когда мы подходили к церкви, Кир сообщил мне, что «прежний» я сейчас умру и возникну новый. Раньше бы надо сказать! Жалко прежнего-то.
— Стой спокойно, сын мой! — проговорил Кир благожелательно. — Символ веры ты знаешь хотя бы?
— Учил, — ответил я растерянно, как первоклассник.
— Тогда разуйся. И засучи штаны.
Присев на скамью, я разулся и уже босой встал с ним рядом.
— Я буду творить молитву, а ты повторяй. И когда я произнесу: «Отрекохося!» — повторяй с чувством!
— Хорошо, батюшка!
И пошла молитва. Какие странные, тревожные слова! Смысл их вроде бы понятен, но они гораздо глубже смысла и страшней… «Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым»…
— Отрекохося! — прогудел Кир.
— Отрекохося! — повторил я.
Потом, сделав паузу, он вынул из шкатулки пузырек и кисточку, обмакнул и липким, сладким, душистым веществом сделал крест на лбу, на устах, на запястьях и сверху — на стопах. Каждый раз я вздрагивал.
Потом вдруг, приблизив лицо, крестообразно подул мне на лоб. Про это я раньше не знал — и разволновался особенно.
Потом он велел приблизиться к купели и сперва, зачерпнув ладонью, поплескал водой мне за шиворот, на грудь, а потом весело и как-то лихо вдруг макнул меня головой, надавив на затылок. Потом я ошеломленно распрямился, изумленно озирался. Неожиданно было! И словно глаза промыло: все стало светлей!
Потом мы выходили из церкви. От капель, оставшихся в ресницах, все вокруг сияло. Я посмотрел на купол — креста не было, и вдруг солнечные лучики там скрестились и ясно сверкнул крест!
Потом я вытащил из брюк ручку, бумажку и записал: «На пороге нашего дома лежат дым и корова». Кир умильно смотрел на меня, думая, что я записываю какую-то молитву.
Бутылка на столе опустела.
— Ну… что теперь делаем, народ крещеный? — Кир, чуть заметно зевнув, поднялся.
…Уже все? А я-то думал, что мы с ним теперь все дни будем проводить в душевных беседах. Всегда я так: лечу куда-то с восторгом, и — мордой об столб!
Кир демонстративно мыл рюмки. Все правильно. Теперь он будет многих крестить — с моей-то легкой ноги, и что же: теперь каждого поселять у себя?
Я тоже поднялся. Как ни странно, наиболее расстроенным выглядел как раз «народ некрещеный» — Соня и Жоз. Начиная с церкви они глядели на меня не сводя глаз и явно чего-то ждали: то ли я превращусь в зверя какого-нибудь, то ли сразу в ангела? Отсутствие внешних изменений будоражило их: как же это? Соня чуть было карьеру свою не поставила на карту ради этого… ради чего? Я старался, как мог, — глядел радостно, улыбался светло: вот, мол, что сразу же делается, буквально на глазах!
