Денис Драгунский - Господин с кошкой

Драгунский пришел со своим ноу-хау и изобрел новый тип новеллы: очень короткую, очень язвительную. В рассказах он решил рассказать ту правду, которую деликатные люди видят, но скрывают: о неловкостях, упущенных возможностях, преувеличенных амбициях, о межличностных барьерах, куда более непреодолимых, чем государственные, и о том, что мужчины с женщинами принадлежат все же к разным биологическим видам, а жить им приходится вместе.

Дмитрий Быков, «Газета»

Тексты разные — от философской притчи до современного переложения «Войны и мира», от забавных историй, происходивших в разное время с Денисом, его родными и друзьями, до прекрасных образцов изысканной художественной прозы.

Каждый из рассказов невольно вызывает в памяти поговорку о родственных узах краткости и таланта. Словам тесно — мыслям просторно: на полутора-двух страницах Драгунский легко разворачивает и неожиданно завершает сюжет, который мог бы при желании превратить в полноценный роман с продолжением, сценарий фильма или сериала.

Ольга Костюкова, «Профиль»

Легкое, но занимательное чтение, наводящее на серьезные размышления. Сейчас такой прозы ощутимо не хватает.

Евгений Белжеларский, «Итоги»

Книги Дениса Драгунского буквально ворвались на книжный рынок. Видимо, читатель соскучился по малой форме — рассказу.

Да и хороший литературный язык сразу притягивает и заставляет забыть обо всем вокруг, погружая в мир Драгунского. Думаешь, ну ладно, еще один рассказик, и все. Остальное — потом. Потом еще один, еще. Ибо это даже и не рассказы, а философско-биографические притчи-размышления, в которых больше личного и настоящего, чем придуманного.

Денис Драгунский — писатель, способный вместить на одной-двух страничках целый мир, в котором мы узнаем себя и своих знакомых, наши сомнения и надежды, наше детство и наше «сегодня». Это уж кто как увидит.

Олег Рагозин, «Вечерняя Москва»

В рассказах Драгунского нет лжи. Они берут в первую очередь исповедальной искренностью. Ты доверяешь автору. На первом месте в книге — истории о женщинах. Для Драгунского-литератора женский пол — главный предмет обожания-описания. Соседки по даче, студентки, спортсменки, переводчицы, красавицы и простенькие, молодые и не очень. По количеству детских влюбленностей, школьных и зрелых романов Драгунский может поспорить с Ги де Мопассаном.

Константин Рылёв, «Частный корреспондент»

Новеллы могут быть о чем угодно: о плохом богатом мальчике — любителе бедных девочек-мовешек, о школе, об эмигрантах, о дошедших до наших дней письмах, хранящих тайны, которые сейчас уже некому раскрыть… Эту прозу действительно следовало бы назвать филологической — в том смысле, что она стилистически безупречна и демонстрирует отменный авторский вкус. А еще она очень взрослая и по-человечески мудрая. И даже если поначалу кого-то раздражает, что автор позволяет себе делать обобщения, оперировать штампами и навешивать ярлыки, то довольно скоро становится ясно: он может себе это позволить. Потому что его штамп выверен и ярлык не врет.

Наталья Кочеткова, «Известия»

Зимой сидел во дворе на скамейке с одной сокурсницей. Мы целовались, я обнимал ее сквозь шубку. Потом она сказала:

— Давай поедем ко мне.

— Давай, — радостно сказал я, обняв ее еще теснее.

— То есть не совсем ко мне, — сказала она, — а к моей тете. Вернее, двоюродной бабушке. У нее трехкомнатная квартира. Она живет одна. Ей почти девяносто лет. Она совсем почти глухая. Мы приедем, и она скоро ляжет спать… а?

— О! — сказал я. — Просто чудо.

— Но только ты мне скажи честно, — сказала она. — Ты на самом деле, действительно хочешь поехать со мной? Или…

— Или что? — спросил я.

— Или это блажь?

— В каком смысле? — спросил я.

— В обыкновенном, — сказала она, высвобождаясь из-под моей руки, лежащей у нее на плече.

И села, сложив руки на коленях. Мы сидели, как это бывает зимой, на спинке заснеженной скамейки.

Я тоже сложил руки на коленях. Мы так просидели минуты три. Или дольше.

— Холодно так сидеть, — сказал я.

— Ты не ответил, — сказал она.

— Честно? — спросил я.

— Да, — сказала она.

— Это просто блажь. К сожалению. Прости.

Она соскочила со скамейки. Я тоже.

— Ничего, — сказала она. — Ничего, пожалуйста. Тогда пошли.

И мы пошли. Она к метро, я — пешком. То есть в разные стороны.

У нас на факультете училась рослая и щелоглазая палеоазиатка по имени Лида.

— Знаешь, как меня зовут на самом деле? — спросила она меня, когда мы оказались вечером на крыльце факультета после какой-то там конференции. Странным образом оказались вдвоем. Я закуривал, и она тоже.

— Как? — спросил я.

Она сказала что-то вроде «Лыгыдынлидына».

— Да… — сказал я. — А… а как это переводится?

— Серая утка, низко летящая над замерзающей тундрой… — сказала она и придвинула ко мне раскрытые губы, пахнущие «Примой». Когда я ее целовал, то чувствовал в уголке рта горькую табачную крошку.

— Поедем ко мне, — сказал я, вынырнув из поцелуя, как из полыньи.

— Лучше ко мне, — сказала она. — Общага рядом, соседка уехала, я одна в комнате. Пошли.

Она схватила меня за руку и потянула за собой.

Потом мы лежали на звенючей железной кровати, вжавшись друг в друга, потому что кровать была узкая. Лежали и молча следили, как фары проезжавших машин чертили полукруги по потолку, то слегка освещая комнату, то снова погружая ее в слабую темноту.

Потом мы закурили. Потом докурили, умяв окурки в блюдце, стоявшем на прикроватной тумбочке.

— Я зажгу свет, ладно? — сказала Лида. — Зажмурься.

Я не стал жмуриться, она прошла к двери, включила лампу. Совсем голая. Потом села лицом ко мне, опершись спиной об изножье кровати.

— Дай мне из тумбочки такой мешочек там, — сказала она.

Свесившись с кровати, я вытащил из тумбочки вроде как кисет, кинул ей.

Она достала оттуда плоскую костяную коробку, а из нее — костяную палочку с острым концом. И еще круглую маленькую штучку вроде пудреницы. Я смотрел за ней во все глаза. Она спокойно раскинула бедра, и я увидел, что ее левое бедро изнутри покрыто маленькими коричневыми рубцами.

— Ты что, Лида? — спросил я.

— Не обращай внимания. — И она этой костяной иголкой сильно надрезала себе кожу на бедре. Полилась кровь, она от боли зашипела и сморщилась.

— Ты что? — чуть не крикнул я.

Она левой рукой подтерла кровь, раскрыла эту как будто пудреницу, правой рукой взяла шепотку темного порошка и стала втирать в ранку. Кровь угомонилась. Она сложила все в коробочку, сунула ее в кисет и кинула его мне:

— Положи на место, ладно?

— Ладно. — Я положил мешочек на место, прихлопнул дверку тумбочки и вдруг, что-то поняв, расхохотался:

— Лида, ты как снайпер, да? Засечка на прикладе, да? Шпок — готов! — и засечка?

— Вроде того, — сказала она, шмыгая носом от непрошедшей боли. — У нас такое правило. Чем больше мужчин было у женщины, тем легче ей дома замуж выйти. И вообще чтоб видно было, что она хорошая женщина.

— Да… — сказал я. — Дела…

— Правило такое, — сказала она. — Я тебя не очень напугала? Ты извини, если напугала.

— Нет, что ты! — Я ласково прикоснулся к ее голой ноге. — Лида, скажи, пожалуйста, а ты меня привела, чтобы насечку сделать или я тебе понравился?

— А я тебе понравилась?

— Да, — честно сказал я. — Я просто офигел, когда с тобой целовался.

— То-то же, — сказала она, засмеялась, перегнулась через меня, взяла сигарету и закурила.

— Постой, — сказал я. — Я ведь первый спросил, между прочим.

— Неважно, — сказала она. — Все равно мы не поженимся. Какая разница?

— Лида, — сказал я, переведя дух. — Ладно, твои дела. Но скажи, зачем ты так мучаешься? Во-первых, больно. Во-вторых, на факультете что про тебя говорят, сама знаешь, наверное?

— Знаю, — сказала она. — Ну и что?

— Лида, — сказал я. — Возьми насеки себе еще полсотни насечек, перетерпи разом, и все, и забудь, и живи нормально, а дома потом все предъявишь в лучшем виде. А то еще нарывать будет, ну его, Лида… — И я потянулся к ней, чтобы ее обнять.

Но она отпихнула меня, чуть не обжегши сигаретой. И посмотрела мне в глаза. Я никогда не видел такого потустороннего презрения во взоре, обращенном на меня.