Удобно. Можно было заказать буквально все — от соли и спичек до вина и сигарет. В рамках ассортимента советского продмага конца шестидесятых. Можно повторять заказ или уточнять заказ, отдавая список тому самому человеку — водителю-продавцу-кассиру, — который эти заказы развозил.
Некоторые вообще отучались ходить в магазин. Было у нас семейство с изящной фамилией Вильям-Вильмонт. Николай Николаевич Вильям-Вильмонт, известный переводчик, и его домочадцы. Наверное, они дочиста подъедали все припасы, потому что в понедельник всей семьей нетерпеливо топтались у калитки, ожидая, когда в переулок завернет долгожданный пикап с заказами.
Пикап медленно объезжал все дачи. Останавливался у калитки. Водитель-продавец-кассир отыскивал нужный заказ и собственноручно тащил его в дом. За что и получал копеек тридцать. Или сорок. По тогдашним меркам очень даже ничего.
Оголодавшие дачники тут же начинали разворачивать пакеты. Водитель, пожилой дядя в белом форменном халате, брал в руки коробочку сыра «Виола», вглядывался в синеглазую финскую деву с соломенными волосами и вздыхал:
— Вот ведь красивая женщина… Разве в жизни такую встретишь?
Он часто брал с собой жену — подышать свежим воздухом. Развезти все заказы занимало часа полтора по меньшей мере. А она гуляла по аллеям нашего поселка. Я ее всегда видел со спины. Грузноватая тетенька в теплой кофте, медленно переставляющая свои немолодые ноги.
Да, а при чем тут Марина Цветаева? А Марина Цветаева вот при чем.
В сороковом году, уже вернувшись в СССР, она была влюблена в Николая Николаевича Вильям-Вильмонта. А он, молодой и красивый, говорил своей домработнице:
— Если придет такая худая старушка, скажите, что меня нет дома.
А в соседнем переулке жил человек, который чуть ли не собственноручно вынимал Цветаеву из петли 31 августа 1941 года.
Жалко, что я не снимал улицы и дома нашего поселка год за годом, с 1964-го (когда первый раз взял в руки фотокамеру) и до сего дня. Цены бы не было такой серии. Показать, как все менялось. Как великолепные по меркам 1960-х загородные виллы превращались в 1990-е и особенно в 2000-е в скромные домики под боком у других вилл. А некоторые вовсе исчезали. Увы, увы. Остается только вспоминать.
Вспоминаются дома, которых уже нет. Например, дача переводчика с украинского Владимира Россельса (там был некий, что ли, общепоселковый диссидентский салон). Потом эту дачу купил поэт Андрей Дементьев, она сгорела, его жена прыгала со второго этажа и сломала ногу. Руины снесли, и Дементьев начал новое строительство.
В связи с этим была такая история. Исторический анекдот своего рода.
Окуджава и Дементьев в Москве жили в одном дворе. И вот они встречаются.
Окуджава говорит:
— Ах, Андрей Дмитриевич, у вас такое несчастье, дача сгорела, я вам очень сочувствую.
— Спасибо, Булат Шалвович. Ничего. Ерунда. Новую построю, лучше прежнего.
— Но ведь это денег сколько нужно…
— Песни писать надо, Булат Шалвович! — сказал Дементьев. — Песни писать!
Помню дачу драматурга Климентия Борисовича Минца, с женой которого, Антониной Ивановной, мои родители оставляли меня, десятилетнего, «посидеть» (пока они ездили в Москву). Антонина Ивановна мыла полы и громко пела:
Здравствуй моя Мурка,
Здравствуй, дорогая!
Здравствуй, дорогая, и прощай!
Ты зашухерила всю нашу малину,
И теперь маслину получай!
Никто, ни один человек не объяснял мне, что значит «зашухерить малину». Но я сразу и совершенно точно понял, что это такое. И что за это, естественно, полагается маслина. Справедливость, иначе говоря.
Дачу Минца купил композитор Оскар Борисович Фельцман, а потом продал певице Аллегровой, и она уже все напрочь перестроила.
Вижу сад со скамьей у ворот..
Еще в нашем поселке жил Матусовский. У него были две дочери. Мы дружили. Сам Михаил Львович был чудесным человеком, добрым, разговорчивым. Не было в нем никакой надутости. Любил всякие рискованные шутки про низкое качество пищевых продуктов (избавьте от подробностей!). Много путешествовал, говорил, что все деньги тратит на турпоездки. Снимал фильмы на 8 мм, потом показывал всем. Помню на экране индийского заклинателя змей.
Однажды я спросил отца:
— Папа, а откуда такая поговорка — в «Москву за песнями»?
— С незапамятных времен, — совершенно серьезно ответил он, — еще при царе Иване Грозном в Москве поселились поэт Матусовский и композитор Фельцман. Со всей Руси к ним ехал народ за словами и нотами.
Я почти поверил. Минуты на три.
Помню Фельцмана в гостях у Яковлевых (родителей моего друга Андрея). Фельцман любил притворяться простаком. Он спросил меня и Андрея: «Мальчики, я купил лыжи. Говорят, их надо просмолить. Как смолят лыжи, вы не знаете?» — «Знаем. Надо густо натереть новые лыжи лыжной мазью. Потом развести костерок и подержать лыжину над огнем. Мазь растопится и впитается в дерево. Вот и все». — «Ой! — сказал Фельцман. — Так это надо такой дли-инный костер раскладывать, да?»
У Яковлевых было много собак. Овчарки Динго, Эгра и Зной. Потом еще какие-то. К ним на дачу привозили знаменитого льва Кинга (кто-то, может, помнит, как бакинцы Берберовы держали дома льва). Когда этот зверь погиб, его похоронили на яковлевском участке. Там даже памятничек стоял: каменная колонна со статуэткой льва.
Дачи Яковлева тоже нет. Она сгорела, и в ней сгорела Нонна Сергеевна, мама Андрея. А глава семьи, детский писатель Юрий Яковлевич Яковлев, умер за пару лет до того. Он сильно изменился перед смертью, заходил к моей матери и просил поесть. «Нонночка все отдает собакам, а мне ничего не остается». Был худой и страшный.
Меня на многих дачах оставляли «посидеть», пока родители в Москву съездят. Штук пять таких временных пристанищ было. Или больше. Все очень разные. Обстановку (в смысле интерьер) помню отлично. Не только где меня дитятею оставляли, но и вообще. Были трехкомнатные финские домики. Были четырех-, пяти- и шестикомнатные дома (типовые проекты). Были и нетиповые.
Помню роскошный и стильный дом Дыховичного (потом — Твардовского). Огромная гостиная с камином. Кабинет с ковровой дорожкой от стола к двери. Кто-то из друзей зашел и сказал: «Здрасссте, ваше высокопревосходительство!» Дыховичный тут же убрал дорожку.
Дом его соавтора Слободского (потом — Юрия Трифонова, но дом уже снесли). Необычная угловатая лестница посреди гостиной.
Дом Матусовского, массивный, немного аскетичный, в послевоенном стиле.
Дом Антокольского, с бесконечными картинами и скульптурами его жены Зои Бажановой. Дом Мироновой и Менакера — одноэтажный, картиночный, как из модного журнала. Полочки, тарелочки, красные крученые свечи.
Дом Нагибина — будто дом-музей его самого, с портретами хозяина в рамках красного дерева на столиках того же дерева, и вообще сплошной очень дорогой антиквариат, про который Юрий Маркович говорил мне: «Понимаешь, но это же не просто баловство (он произносил „бауоуство“), а часть жизни!» Дача Юрия Нагибина была не самой большой, но самой роскошной в смысле внутреннего убранства и устройства. О мебели, лампах, картинах, статуэтках я уж не говорю.
Он первым в поселке построил второй санузел при спальне на втором этаже.
Красивая лестница на второй этаж — такая широкая, что без перил.
Веранда со сплошным зеленым ковром и стеклом в пол, за которым был тщательный газон. Красиво и нереально — для наших широт, по крайней мере. Алиса Григорьевна, вдова Нагибина, продала дом. Новый хозяин снес его и построил нечто новое. Кому сейчас нужен маленький домик всего в пять комнат? Смешно.
Дом Романа Кармена — простой финский домик с роскошными авторскими фотографиями на стенах.
Дом иллюстратора Ореста Верейского — весь второй этаж превращен в одну комнату-мастерскую. На низких стеллажах альбомы с репродукциями. Я в 12 лет часами сидел там и рассматривал рисунки Матисса.
Дом драматурга Симукова — простой, немаленький, но уютный. Лампа над письменным столом свисала с потолка на крученом по-старинному шнуре.
Дом эстрадного автора Владимира Масса, увешанный самодеятельными, но милыми картинами-гуашами хозяина.
И дом прекрасного писателя и редкостно хорошего человека Владимира Тендрякова. Кабинет, забитый книгами. Там я, сидя на полу, прочитал «Заратустру». Или мне показалось, что прочитал. Всех не перечислишь.
Дом, в который я (и, наверное, никто) не заходил, — языковеда академика Виноградова. Самый большой в поселке — тогда. По проекту Жолтовского. С колоннами. Плохой архитектор был Жолтовский. Эпигон.
