Михаил Чулаки
ВО ИМЯ МАТИ, ДОЧИ И СВЯТОЙ ДУШИ
Папуся с мамусенькой принимали постепенно. Капали в белую водку «Красную Москву» – «чтоб ароматерно».
Такой постепенный перегрев у них случается нечасто, но обязательно – на новую Луну. Мамусенька Луну чувствует нутром, как ведьма или волчица. В обычные дни пьют просто и глухо, а на новую Луну наливаются постепенно, вдыхая «ароматерный» дух.
Папуся уже озвучил с деликатной отрыжкой свое неизменное:
– Правомерное принятие – улучшает восприятие.
Рифмы в нем забродили.
Клава на себе знала, чем разброд рифм закончится. Мамусенька первая начнет:
– Клавка вчера со двора не шла. В школе опять училка жаловалась. Себя не жалеешь, в люди ее тащишь, а она – соплюха неблагодарная. Не зря я ее выкинуть хотела, да пожалела сдуру.
Потом и папуся распалится:
– Горблю на нее, а она одно знает: жопой заводной крутить.
– Вот и поучи ее по жопе! – как будто в первый раз догадается мамуся.
Папуся потянется за старым своим ремнем. Еще солдатским.
– Потому что мы не такие были. Старших слушали и родителей радовали. А у этих только сексы и сникерсы на уме! – станет распаляться.
У папуси давно живот как мешок с картошкой и штаны держатся на подтяжках, но ремень он сохраняет специально на Клаву.
Тут уж не убежать. Мамуся хватает Клаву и валит на кровать, лицом в вонючий матрац без простыни. Папуся стаскивает разом и джинсы старые и грубые трусы из дерюги, какие никто в классе не носит. У всех девчонок – гарнитуры, а у Клавы – трусы семейные.
Клава напрягается, ожидая первый удар, но мамуся опытной рукой поглаживает ее попку и кричит:
– Чего затвердела? Расслабься, дура! Когда ебут, расслабляться надо!
Клава покорно расслабляется – и принимает первый удар.
Больно. Очень больно.
Но с какого-то момента и сладко стало делаться. С недавних пор сладость к боли добавилась.
Запыхавшись, папуся лезет всей ладонью с пальцами под Клаву снизу и щупает.
Сладость возрастает, но Клава терпит.
– Сухая еще, – объявляет папуся и хлещет дальше.
Наконец Клава не выдерживает и писается маленькой порцией.
Папуся лезет снова. Шарит придирчиво пальцами.
– Мокрая, – радостно объявляет он, и порка прекращается.
Для Клавы.
– Теперь и тебя, суку, надо! – рычит папуся на мамусеньку.
– Куда тебе! – подначивает мамусенька.
– Известно, куда.
– Поняла, дура? Расслабляться надо! – не забывает мамусенька материнский долг.
И воспитывает личным примером.
Клава всё видит. В упор.
Папуся с мамусенькой засыпают наконец на своей кровати. Как трудились, так и засыпают – в двухъярусной позе. А Клава еще долго не спит. Отползает на свой диван и смотрит в окно.
Вот так – редко, но регулярно ее воспитывают: на новую Луну.
И Бог всё видит, как тоже учит мамусенька. Водит к Спасу и заставляет свечки ставить. Всё Он видит, но ни разу еще Он Клаве не помог.
Но сегодня Клаве не захотелось дожидаться, когда папуся с мамусенькой перегреются и полезут с поркой.
Она пошла боком к двери.
– Куда намылилась?! – заметила мамуся.
– Куда! Побрызгать хочется.
– Смотри. Быстро назад. Станешь на кухне болтаться – убью потом!
На кухне колдует над кастрюлями соседка Антонина Ивановна.
– Чего, Клашенька? Опять бедуешь? Дерутся твои? А бомбочку хочешь? Ликё-ёрную!
Соседка ликерными конфетами зря не разбрасывается. У нее сын Павлик – дурачок. Огромный и бессмысленный. Павлик не говорит, а мычит только, и имени своего не очень понимает. Иногда он начинает «колобродить», и однажды в коридоре, заколобродив, прижал Клаву. И с тех пор Клава с соседкой приспособились в полном согласии: как Павлик заколобродит, соседка зазывает Клаву к себе, Павлик сажает ее на жирные мягкие колени и начинает ползать по ней толстыми пальцами. Начинает сверху и спускается туда же – куда и папусик лезет проверить, сухая ли еще и пороть ли дальше? Павлик спустится, посопит и успокоится. А соседка за это еще и большую конфету с ликером даст – бомбочку. И через мамусю подарки Клаве добавляет – тряпки всякие поношенные, пироги на праздники. Мамуся берет, а про пристрастия Павлика не догадывается. Догадалась бы – убила!
– Не могу сейчас, теть Тонь. Мамусенька ждет.
– Зайди на минутку, Клашенька. Мой совсем – заколобродил.
– Потом, может. Заснут мои.
Клава двинулась к себе. А соседка следом. Как бы случайно – ведь по дороге им из кухни.
Но перед Клавиной дверью соседка резко схватила ее сзади, толкнула к своей двери и вдавила в комнату. А там сразу перехватил дурной сопящий Павлик.
И не вырваться.
Павлик сегодня сопел и ползал пальцами дольше чем обычно.
Павлик хоть и дурной, но добрый, больно ей никогда не сделал, и Клава даже рада бывает ему помочь, тем более, что ей и не стоит ничего. Но сейчас она сидела вся окаменелая и слушала только, что за дверью делается. Расслабиться не могла.
И услышала – мамусенькины крики в коридоре:
– Где Клавка?! Где сука моя?!
Антонина выскочила в коридор, врала громко:
– Шла она! Видала я! На лестницу пошла! Я подумала, ты ее послала. В магазин или куда.
Вернулась довольная:
– К себе пошла. А то бы сюда полезла.
– Она же теперь убьет! – заплакала Клава.
– К утру успокоится. Она с вечера такая, а отдерет ее как следовает твой папаша – и успокоится. Папаша твой может – отодрать как следовает, – засмеялась соседка масляно.
– А где же я ночью?
– С Павликом перележишь. И ему легче – торопиться не к спеху.
Павлик наконец засопел часто – и выдохнул.
Клава знала этот выдох, сама встала. И он не держал.
Но пролежать с этим жирным бессмысленным боровом целую ночь было противно и представить на минутку. Это совсем другое – не то, что присесть к нему на бегу.
Разгрызая подряд вторую бомбочку – расщедрилась ради сыночка колдунья старая – Клава думала.
И когда соседка снова ушла на кухню – доколдовывать над кастрюлями, Клава тихо вышла в коридор, огляделась, не увидела никого – и пробежала к входной двери.
Вышла на лестницу, неслышно защелкнула за собой дверь и пошла вниз. Солидно и неспеша, как взрослая.
А кто сказал, что она не взрослая? Уже полгода как красные дни носит.
Вышла она в чем была – в джинсах и свитерке.
Дождя не было, а ветра много. Но май ведь уже, весна, мерзнуть не полагается. Скоро последние двойки растают и утекут – каникулы близко.
Клава пошла на свет: по своей полутемной Маяковке в сторону Невского. На Невском всегда что-то случается.
Но и дойти не понадобилось. Прямо напротив роддома к ней почти прижалась бесшумная тачка. Плавная и блестящая – высокий класс.
Выскочила на панель женщина в коже с перстнями и кулоном.
– Куда пошла одна, пацанка?! Не знаешь, что нельзя маленьким поздно? Марш-марш сюда быстро!
Схватила Клаву за руку и вдернула в машину.
В такую машину и вдернуться приятно.
Клава с теткой плюхнулись сзади.
Впереди рядом с водилой – мужик. Только большие плечи видны.
Тепло и рессоры покачивают. Захотелось задремать.
– Чего шляешься? Куда шла?
– Мать за бутылкой послала, – соврала Клава и испугалась: вдруг проверят, что денег при ней нет.
– Хорошая мать, – вздохнула тетка. – У меня бы ты только за пирожными в магазин бегала.
И спросила мужика – так, будто и не слышала рядом Клава:
– Ну что – подберем ее? Годится?
– А что с нее? В общую кучу если? Для тех, кто эти кильки любит?
– Кильку сейчас многие любят. Не всем лососину жирную.
– Если б девочка.
– А вдруг, – и повернулась к Клаве: – Тебе двенадцать-то есть?
– Четырнадцать! – обиделась Клава. – Я уже большая. Красные дни ношу.
– Килька-то – вон! Почти сардинка. Сейчас все длинные, не разберешь, – и снова к Клаве: – Чего мать-то: за мужиками посылает тебя?
– Нет! Она бы убила!
– Убила бы? Это хорошо. Ну-ка?
И опытным движением разом и расстегнула, и спустила ей джинсы.
– Ну-ка, говорю! Не зажимайся ты!
Клава покорилась ее пальцам, которые проникли глубже, чем это делал даже Павлик, не говоря о папусе.
– Точно! Девочка и есть! Натуральная! А говорят, нравов вовсе не осталось.
Обследование закончилось, но палец задержался. Только он стал по ощущению не медицинский, а совсем другой.
– Смотри, какую рыбку сняли. Килечку-кольпиночку, – обрадовался мужик. – Девочку Федотик хотел.
– Позовешь завтра, – почти пропела тетка в коже странным голосом.
Даже мужик расслышал:
– Ты чё?
– Целочка-прицелочка, – пропела тетка. – Мне тоже редко достаются. Не всё Федотику.
– Тьфу! Вот уж этих штучек не люблю!
– Только Федотик подождет, – пропела тетка. – На такую рыбку еще и старых осетрин найдется! Без ущерба. А Федотик потом.
