А здешние лики на иконах – все безбородые! Пригляделась ближе – женские все! Богородиц, значит, столько?!
Но и сверху, откуда в соборе смотрит Спас – самый главный Бог, и самый бородатый тоже – сверху с расписного неба смотрел огромный женский лик.
А нимбы у святых женщин были радужные – переливались синие, зеленые, розовые краски – и только по краю переходили в желтое и золотое.
Пол был устлан ковриками или одеялами, как чтобы сидеть или лежать – чего в соборе никак невозможно делать.
– Вот и пришли, – шепнула Зоя. – В Сердце Мира! Туфли сними.
Клава сняла не только кроссовки, но и носочки и босиком прошла на середину.
Тихо. Только пол поскрипывал под ковриками и одеялами. И глаза святых жен смотрели со всех сторон. Такие же иссиние и проницающие насквозь и глубже, как у Зои. Даже еще глубже проницающие – от множества их.
Клаве сделалось страшно и сладко. Похожее чувство было, когда вчера Наташа что-то делала с нею сквозь полусон. Но Клава понимала, что то, вчерашнее – другое, греховное. Святые жены смотрели в глаза и в затылок, в грудь и в спину – и узнавали про Клаву всё.
– Крестить тебя буду сразу, – уже не шепотом, но каким-то странным сухим бестелесным голосом сказала Зоя. – Все под Божей, вдруг умрешь ночью, так чтобы успеть в Святое Царствие.
– А я крещеная, – испугалась ошибки Клава, путаницы в высших божественных сферах. – Три года назад у Спаса Преображения.
– То – соблазн и заблуждение сатанинское. А ты избрана, ты достойна истинное крещение принять. Сейчас. Чистыми надо перед Госпожой Божей предстать.
Зоя разделась быстро, Клава только успела заметить худую ее фигуру, натянутую кожу на впалом животе, над которым нависала большая, словно от другой женщины грудь, да светлый лобок без обычного треугольника волос. У Клавы у самой волосы на этом месте пока не выросли, и мальчишки, если залезали рукой, смеялись, говорили, что не оперилась еще она, потому что некоторые девчонки в классе уже оперились, и гордились этим в спортивной раздевалке. Клаве хотелось скорей опериться, но теперь она с гордостью увидала, что и сама Зоя такая же – неоперенная!
Но Зоя сразу же накинула серебряный плащ до пят, по краю которого нашиты были звезды – многоконечные с извивающимися лучами, как морские звезды в кино у Кусто. В плаще она сделалась совсем высокая и недоступная, как те жены, которые смотрели со стен.
– Убери с себя это всё, – брезгливо притронулась она к рукаву Клавиного свитерка.
Клава как могла быстро разделась, чтобы не оскорблять промедлением заждавшихся святых.
Зоя подвела ее к стене, на которой был синей краской нарисован крест высотой в рост среднего человека.
– Распинайся.
Восторг и ужас потек по спине, Клаве захотелось выгнуться – она уже недавно выгибалась где-то, только не хотелось вспоминать – где. Восторг и ужас, потому что распинаться – самая главная привилегия, которой не удостаиваются даже святые на иконах, а только сам Христос.
Клава чуть было не переспросила: «А мне можно?!», но поняла, что приказы не переспрашивают.
На кресте нашлись ременные петли для рук и для ног, двигающиеся в специальных прорезях. Ногами Клава попала легко, а руки пришлось поднять выше ушей, чтобы вдеться как подобает. Зоя затянула петли, и теперь Клава была растянула и могла только поворачивать головой. Она не принадлежала себе – только Зое и этим святым, сияющим со стен.
Зоя принесла граненый флакон, сверкнувший густым синим цветом от огоньков ближних лампад. Макнула кисточку и помазала Клаве губы, возгласив негромко, но очень веско:
– Вокрещается истинным крестом раба Калерия – во имя Мати, Дочи и Святой Души.
На губах остался сладковатый вкус – но и щиплющий.
Клава не поняла, почему – Калерия, но не решилась переспросить или возразить.
Точно так же помазала Зоя каждый сосок, и проникла мягкой кисточкой в межножие, в самую глубь, которую Клава даже мысленно не решилась назвать обычным словом ради святости места.
– Теперь повтори ты: «Почитаю Мати, Дочу и Святую Душу ныне и присно и во веки веков. Аминь».
Клава радостно повторила новые слова.
Внизу в самом нежном месте начало немножко пощипывать.
– А теперь внимай. Мужчины от самого начала Мира подменили Госпожу нашу Божу. Творит – Женщина, рожает и кормит. И пока не настанет справедливость, не воцарится истинная Госпожа Божа, которая суть купно и Мати, и Дочи, и Святая Душа, не будет на Земли ни справедливости, ни счастья, ни мира. Мы избранные – познавшие Истину, мы верные – составили нерушимое Сестричество. Мы слабые, но свободные, мы составили нерушимое Слабодное Сестричество, мы спасемся, когда мир рухнет, мы неопалимы, когда мир горит. Рассыплется в прах царство лжи, и воцарится во славе и власти Мати, Доча и Святая Душа!
Клава всегда догадывалась о чем-то таком, только не понимала. Ну почему мужики? И батюшки все в соборе? Да и Богородица, когда родила сама по себе, показала, что муж может быть совсем лишним. А женщина лишней не бывает. Даже Христос без матери не обошелся. И сама Клава – столько лет просила того Бога в соборе, и понапрасну. И только вчера почувствовала небесную милость – но потому только, теперь совершенно ясно, что уже приближалась к ней Госпожа Божа.
Внизу жгло пожаром. Загорелись купно и соски, и губы, но горение плоти лишь возбуждало восторг, соответствуя горению души. Она, маленькая Клава, причислена к Верным и Избранным, куда не попасть никогда ни мамусеньке с папусей, ни идиоту Павлику и матери его, ни даже Наташе в ее кафельной квартире! Истина – здесь. И спасение – здесь.
– Вняла?
– Вняла, Зоечка, милая, родная! – восторженно кивнула Клава.
– Зови меня Свами. Сладкая Свами. Вняла, раба Госпожи нашей Божи Калерия новокрещенная?
– Вняла, сладкая Свами.
– Жжет? – Свами коснулась пальцем самого пожарного места.
– Пускай. Хорошо. За грехи, – догадалась Клава о своем несовершенстве перед Мати, Дочей и Святой Душой.
– Стерпишь?
– Стерплю, сладкая Свами.
– Тогда терпи. Стерпишь – станешь весталкой девственной.
Чистым и холодным повеяло от непонятного слова. И кажется, Клава готова была усесться на открытый огонь, чтобы стать чистой и просветленной – весталкой. Весталочкой действенной.
– Стану, – прошептала Клава. – Действенной.
– Я помолюсь рядом молча. Буду бдеть с тобой. Станет невтерпеж – позови.
Клава преисполнилась любви и благодарности. Ведь могла бы Свами совсем уйти, оставить ее здесь одну – распятую и объятую пожаром.
Сверху смотрела сама Мати, как догадалась Клава. Госпожа Божа. И пред ликом Ея ничтожная раба Клава или Калерия должна стерпеть, даже если ее клещами разорвут!
Огни лампад сливались в единый Огнь, жгущий ее. Потому что только Огнь мог очистить Клаву от скверны прежней жизни.
Руки ее устали висеть в петлях и ноги ослабевали. Временами боль в руках отодвигала пожар внизу, потом пожар снова отнимал чувствительность от рук.
В светящемся воздухе начали носиться какие-то блестки, шары. Носились беспорядочно, потом стали собираться вокруг Клавы.
И не шары уже, а женские светлые лики.
«Калеру любим. Калера наша».
Собравшись вместе, они образовали невесомую пену, и Клава понеслась в этой пене куда-то ввысь, ввысь…
И вот уже она идет по серебряному лугу и собирает золотые цветы. Не голая она и не одетая, а прикрывает ее сияние. Или облако.
А навстречу высокая красивая женщина, закутанная в более пышное сияние. Немного похожая на сладкую Свами, только светлее.
– Ты кто, девочка? – склоняется Она.
– Клава. Калера.
– Хорошо. Ты любишь Меня?
– Да. Очень. Больше всех!
– Хорошая девочка. Ты знаешь, кто Я?
– Да. Нет. Богородица.
– Я – Мати. А кто не знает, зовет Меня Богородицей. Ты Меня любишь?
– Да. Очень-очень. Больше всех.
– А что ты можешь стерпеть ради Меня?
– Всё.
Ужасная боль снизу сразу протыкает вверх живот и голову. Но Клава не плачет.
– Вижу, что можешь.
И боль улетает.
– За это возьму тебя к Себе.
Мати растворяется, оставляя после себя свет и легкость, легкость и свет, каких Клава никогда в жизни не испытывала. Она летела над миром в восхитительном полете.
И наткнулась на боль, как на огромную иглу.
Вернулась.
И снова лампады, лики, Свами в серебряном плаще.
Клава чуть было не закричала, но вспомнила, что нужно перетерпеть, и тогда станет она чистой и прохладной весталочкой, чтобы бегать по утренней росе.
Огни и шары слетелись и помогли ей взмыть обратно в небо. Она теперь купалась в облаке, как в море из взбитых сливок. Качалась на облачных волнах.
Качали ее облака и баюкали – пока не насадили снова на ту же иглу.
Клава открыла глаза – и увидела вплотную перед собой Свами. Похожую на Госпожу Мати с небесных полей, только немножко темнее и грубее.
