Мигель Сихуко - Просвещенные

Когда безвестным февральским утром литературная жизнь нашего автора, как и его жизнь в изгнании, достигла своего незапланированного финала, он заканчивал работу над весьма противоречивой книгой, публикации которой мы все ждали с нетерпением. Учитывая некоторые обстоятельства, такой конец был вполне подходящим, поскольку на тот момент автор снова стал погружаться в пучину забвения.

Дрейфующее по волнам Гудзона тело выловил китайский рыбак. Автор лежал, раскинув изуродованные руки навстречу девственному восходу. Как Иисус, пошутил один филиппинский блогер. Прохудившиеся трусы и брюки Ermenegildo Zegna болтались на лодыжках. Обе ноги босы. Кровавый венец украшал высокий лоб, размозженный арматурой, или об ферму моста, или о лед на замерзшей реке.

В тот вечер, точно во сне, я стоял на хрустящем морозе за желтой полицейской лентой, огораживающей вход в квартиру моего покойного учителя. Уже ходили слухи: полиция Нью-Йорка обнаружила в доме беспорядок; детективы в штатском насобирали в пакеты для улик целый ворох загадочных предметов; соседи показали, что ночью из дома доносились крики; старушка из ближайшего дома утверждала, что ее кошка залезла под кровать и ни за что не хотела оттуда вылезать. Она особенно налегала на то, что кошка у нее черная.

Вскоре следствие объявило об отсутствии состава преступления. Вы, может, вспомните, сюжет промелькнул в новостях, но, поскольку случилось это вскоре после 11 сентября 2001 года, продержался он там совсем недолго. Много позже, в период новостного затишья, западные медиа несколько полнее высказались по поводу кончины Сальвадора — появилась короткая заметка в книжном разделе New York Times[1], статья в Le Monde[2] о борцах с колониальными режимами, нашедших временное пристанище в Париже; да короткое упоминание в Village Voice в конце материала о знаменитых самоубийцах Нью-Йорка[3]. На этом все.

Однако дома, на Филиппинах, внезапное усмирение Сальвадора мгновенно принялись препарировать по обе стороны политического водораздела. The Philippine Gazette и Sun обменялись выпадами с печатавшей Сальвадора The Manila Times, полемизируя о литературном и не менее значимом социальном значении автора для нашей утомленной родины. Times, конечно же, объявили своего колумниста разбитой надеждой на ренессанс национальной литературы. В Gazette возразили, что Сальвадор не был «настоящим филиппинским писателем», поскольку писал в основном по-английски и не «жарился под тем же солнцем, что народные массы». По мнению Sun, Сальвадор был слишком посредственным автором, чтобы из-за его писанины кто-то пошел на убийство. Все три издания сошлись на том, что в сложившейся ситуации самоубийство было вполне подходящим для него решением.

Известие об исчезнувшей рукописи окончательно вывело участников дискуссии из равновесия. Легенда о незаконченной книге ходила уже лет двадцать, и ее утрата вызвала даже больший резонанс, нежели смерть автора. Блогосфера радостно запузырилась гипотезами о ее местонахождении. Литераторы, и главным образом журналисты, позабыли о всякой объективности. Многие сомневались в самом существовании рукописи. Те же, кто верил в ее наличие, порицали книгу как сущий яд и для общества, и для человека. Почти все сходились на том, что сюжет был основан на жизни самого Криспина. Поэтому любая пикантная или вовсе пустяковая подробность, выявленная в ходе расследования, воспринималась как нечто чрезвычайно важное. Так, по литературной среде вихрем пронесся слух, будто, когда в дом явилась полиция, трубка Сальвадора еще дымилась. Ходила молва, что давным-давно он стал отцом, но бросил ребенка и мучившие его всю жизнь укоры совести свели его с ума. В одном авторитетном блоге, в посте, озаглавленном «Anus Horribilis», сообщалось, что из заднего прохода трупа сочилось оливковое масло.[4] Другой блогер ставил под сомнение саму смерть Сальвадора. «Живой или мертвый, — читаем у Plaridel3000, — да какая разница?» Никто из коллег и знакомых Сальвадора — а друзей у него действительно не было — не усомнился, что это было самоубийство; и после двухнедельных гаданий все были рады позабыть эту историю.

Однако для меня вопрос оставался открытым. Мне было известно то, чего не знал никто. Запланированное им возвращение на олимп не состоялось; книга, которая должна была восстановить его среди небожителей, непостижимым образом исчезла. Мертвый груз противоречий был похоронен вместе с телом, и осталась обычная для таких случаев суета, что охватывает семью и друзей покойного после похорон, — бумаги сложить в коробки, коробки набить бумагами, скопившимся за всю жизнь барахлом, которое не выставишь на улицу, как мешки к приезду мусоровоза. В поисках рукописи «Пылающих мостов» я едва не перевернул вверх дном его квартиру. Я-то знал, что она существует. Я лично видел, как он увлеченно печатает за столом. Он неоднократно с заметным ехидством упоминал о ней.

— Чтобы дописать ПМ, мне нужна свобода — вот в чем причина моей затянувшейся эмиграции, — сообщил мне Сальвадор в тот первый раз, сплевывая косточки от куриной лапки в подвальном ресторанчике на Мотт-стрит. — Не кажется ли вам, что есть вещи, о которых нужно наконец заявить открыто? Вывести их на чистую воду. Всю эту кондиционированную аристократию Форбс-парка. Этих цепляющихся за власть жуликов, позабывших свои корни. Попов-попочников и их погрязшую в ханжестве Церковь. Даже нас с вами. Все должны испить из этой чаши.

Однако от рукописи остались лишь крохи: титульный лист да пара разрозненных страниц с накарябанными от руки тезисами, сложенных вчетверо и забытых им в рассыпающемся томе «Тезауруса Роже». Исчез итог двадцатилетнего труда — подобно сталактиту, по капле прираставшему исследованиями и их письменным изложением, — в котором распутывалась и выставлялась на обозрение многолетняя, затронувшая не одно поколение филиппинских элит связь с кумовством, незаконным игорным бизнесом и преступным использованием природных ресурсов, похищениями людей, коррупцией и всеми сопутствующими грехами.

— Все грехи человеческие, — говорил Сальвадор, сплевывая кость в образовавшуюся на его тарелке горку, — это лишь разные грани воровства.

Я решительно убежден, что очевидное отсутствие основных улик вызывает куда большие подозрения, нежели беспорядок в доме, который загадочным образом лишился хозяина. Лезвие Оккама затупилось.[5] Мысль, что Сальвадор покончил с собой, противна каждой частице моего существа: его зеленый ундервуд был в полной боевой готовности и заправлен чистым листом бумаги; все предметы на письменном столе разложены в предвкушении работы. Как мог он оказаться у реки и не одуматься, проходя мимо отражения в венецианском зеркале, что висит у него в прихожей? Он не мог не увидеть, что у него есть еще дома дела.

Чтобы покончить с собой, Сальвадору не хватило бы духу, впрочем и малодушием он не отличался. Единственное правдоподобное объяснение состоит в том, что ягуар филиппинской литературы был жестоко убит. Но окровавленный канделябр так и не нашелся. Есть лишь неоднозначные намеки на оставшихся от рукописи страницах. На тех двух листках упомянуты следующие имена: промышленник Диндон Чжанко-младший; литературный критик Марсель Авельянеда; первый мусульманский лидер оппозиции Нуредин Бансаморо; харизматичный проповедник преподобный Мартин; и некая Дульсинея.

Если имя Сальвадора вам ни о чем не говорит, то это лишь следствие его глубочайшего падения. Наверное, время, когда его скапливается достаточно, способно стереть любые достижения. И это притом, что в годы своего зенита, растянувшегося на двадцать лет, он был олицетворением филиппинской литературы, хотя она и не оставляла попыток стряхнуть с себя прилипчивую пену этого образа. Он подпалил филиппинскую литературу и, горящую, волоком протащил ее по всему миру. Льюис Джонс из The Guardian однажды написал: «Проза Сальвадора, прикрываясь лиризмом рококо и декадентской атмосферой, представляет болезненно-честную картину психологической и социальной жестокости, прямого физического насилия и высокомерия, так остро ощущаемого у него на родине… Его полные жизни произведения останутся в веках»[6].