— Вам повезло, что ваши родители уже умерли, — сообщил он мне однажды. — Любящие люди, — продолжал он, берясь за слона, чтоб съесть мою королеву, — видят лишь недостатки твоей работы. Так проявляется сила хорошей литературы и слабость человеческой натуры. Любовь плохо сочетается с честностью. Быть честным писателем можно лишь вдали от дома и в полном одиночестве.
Оборвав концы, Сальвадор поселился в Нью-Йорке, где его неминуемо постигло полное забвение. Он забросил газетную колонку. Он вообще перестал писать. Тот факт, что он приобрел известность как педагог, свидетельствует об устойчивости к ударам судьбы, которую филиппинцы считают важной чертой своего национального характера. Как он неоднократно писал в своей колонке, «если жизнь преподносит вам лимоны, велите кухарке приготовить из них лимонад».
Житие Сальвадора полно апокрифов, поэтому достоверность нижеследующего тоже может вызывать сомнения. И тем не менее, вырезав последнюю разгромную рецензию на «Автоплагиатора» и вклеив ее в специальный альбом, Сальвадор пошел на берег Гудзона и сжег этот альбом вместе с дневниками в уличном контейнере для мусора. Дело было летом, на рассвете. Проходившие мимо двое полицейских задержали его, когда он мочился на костер. «Я просто хотел его затушить», — оправдывался он. Сальвадора отвезли в участок и оштрафовали за мелкое хулиганство в пьяном виде и мочеиспускание в публичном месте. История как-то просочилась в манильские газеты, вызвав привычные усмешки у тех, кто его еще помнил.
Однако именно через это пламя, говорил мне Сальвадор, он вспомнил, каково это — опьянеть от собственного гнева и найти утешение в разрушении. На следующее утро он принялся за работу с пугающей энергией. Из запертого отделения стола он вынул три ящика черного картона с неоконченной рукописью «Пылающих мостов».
* * *
В конце первой недели февраля Сальвадор впервые за долгие годы прибыл в Манилу на вручение присужденной ему премии за вклад в национальную литературу имени Диндона Чжанко-старшего, или, как ее часто называют, премии ВНАЛИДЧС. По прилете Сальвадор отобедал в ресторане «Аристократ», после чего отправился в комнату отдыха, чтобы переодеться. Оправив ворот официального баронга[40], он отрепетировал речь перед зеркалом. За окном шел сильный дождь, поэтому он вызвал такси. На церемонию в Филиппинский культурный центр пришла старая гвардия, в основном члены и служащие ФОЛИ — Филиппинского общества литературы и искусств. Они благодушно ухмылялись, откинувшись на спинку пластиковых стульев, спокойные и удовлетворенные, как на давно ожидаемых похоронах. (Так сложилось, что премия ВНАЛИДЧС вручается писателям на самом закате карьеры.) Сальвадор резво поднялся на сцену, обменялся рукопожатиями, сфотографировался с заместителем вице-президента ФОЛИ Фурио Альмондо и подошел к кафедре. Он с восхищением посмотрел на врученную ему золотую медаль — кружок из чистого серебра филигранной чеканки. Налил стакан воды. Выпил. И наконец заговорил.
— Литература, — начал он, — есть этический рывок. Это моральный выбор. Рискованное упражнение в непрерывных фиаско. В литературе должно чувствоваться недовольство, ведь и в реальности его предостаточно. Давайте говорить начистоту, ведь все мы здесь делаем одно дело. Вы недовольны мной, вы считаете, что я потерпел фиаско. Но ведь мой провал случился лишь потому, что я расширил свои границы до пределов, о которых никто из вас даже не помышлял.
Внезапно послышалось шиканье, затем неодобрительный гул достиг дикого крещендо, как при распятии.
— Я принимаю эту награду, — кричал Сальвадор, чтоб его услышали, — авансом за будущие достижения! В следующем году я опубликую свою долгожданную книгу! И тогда вы узрите правду о наших общих грехах.
Гул неодобрения сменился смехом.
— Историю делают мученики, которые не боятся говорить прав…
Микрофон отключили.
Писатель прошел через зал и покинул здание ФКЦ. Выйдя из поля зрения, он стремглав побежал под проливным дождем. Тем же вечером он успел на обратный рейс — прямо перед началом не по сезону мощного тайфуна, залившего просторы города, он улетел через Нариту, Детройт и Ньюарк. Я видел его утром, сразу по прилете, накануне Валентинова дня, когда прибежал к нему под предлогом доставки студенческих эссе, сданных за время его отсутствия. Он сидел в кабинете, весь в грязи, но сиял от счастья и не отрываясь колотил по клавишам. Треск стоял такой, будто кто-то палит из автомата. Он даже не удосужился сменить свой загубленный баронг. Перед ним лежал вчерашний выпуск The Philippine Sun, раскрытый на странице объявлений о рождении и смерти. И хотя на сайте уже вывесили опровержение, где причиной была названа ошибка стажера, случайно вставившего некролог Криспина из заранее заготовленной подборки, в порывах западного ветра почти улавливалось довольное хихиканье недоброжелателей. Не имея представления, как он это воспринял, я спросил у Криспина, как он долетел. И тут все, что было у него на душе, вдруг прорвалось. «Смерть в Маниле, — сказал он. — Мне, похоже, нечего больше терять».
Это была наша предпоследняя встреча.
Затем забвение — слишком скорое для человека, чьим злейшим врагом было именно забвение.
Если наш самый сокровенный страх — кануть в Лету, то неумолимость, с которой время стирает память о нас, сильнее всяких мутных вод. Эта книга берет на себя тяжкое бремя — проследить утраченную жизнь и исследовать всевозможные соблазны, которые несет в себе смерть. Вашему вниманию предлагаются разрозненные факты; собранные вместе, они напоминают разбитое зеркало, в поверхность которого я вдавливаю последний недостающий осколок.
Мигель Сихуко, по дороге в Манилу, 1 декабря 2002 г.В спальне: потрепанный деревянный сундук с порванной подкладкой, ключ от которого в итоге нашелся в запертом ящике стола. Внутри: недавний дневник (оранжевая замшевая обложка, лощенный вручную обрез цвета карамели [внутри: переводы, шарады, анекдоты, стихи, записи, прочее]). Первые издания («Автоплагиатор», «Красная земля», «Избранное», «Просвещенный» и тому подобное). Полуразвалившийся чемодан (белая бакелитовая ручка; наклейки давно закрывшихся отелей [замок вскрыт кухонным ножом: запах карандашной стружки и типографского клея, пачка фотографий {с замусоленными краями}, детский дневник его сестры, схваченный осыпающейся резинкой, пухлые конверты манильской бумаги {расшифровки, газетные вырезки, наброски историй с пометками красным, официальные документы <просроченный паспорт, свидетельство о рождении, справки о прививках и тому подобное>}, матерчатая папка {угольные, карандашные, чернильные наброски <лошади, фасады, портреты, посуда>}, набор видавших виды матрешек {самая маленькая отсутствует} и прочие разности {перьевая ручка «Паркер», доставшиеся по наследству медали Второй мировой войны и тому подобное}]).
* * *
Еще накануне мой друг и учитель был вполне живой. Сквозь узкую щель приоткрывшейся двери я разглядел только нос и глаз. «Простите, — сказал он. — Простите». И синяя дверь бесцеремонно захлопнулась. Язычок замка скользнул в паз с неотвратимостью, которой я тогда не осознал. Я ушел и съел чизбургер с беконом без Сальвадора, злясь на несвойственную ему грубость.
Что я должен был ему сказать? Может, надо было открыть дверь силой? Отхлестать по лицу и потребовать объяснений? Прошли дни и недели, но отдельные события никак не складывались в общую картину. Все это казалось нереальным, не имеющим объяснения. По ночам я на цыпочках вставал с кровати и, стараясь не разбудить Мэдисон, чем она была бы крайне недовольна, шел к кушетке, где и сидел, задумавшись, пока небо не становилось лиловым. Убийство или самоубийство. Обе версии казались какой-то телевизионной уткой. Оглядываясь назад, я понимаю, что это была здоровая реакция. Прописные истины имеют жизнеутверждающую силу, напоминая нам, что мы не одиноки и многие через это уже прошли. И все же я не понимал, почему мир пошел по пути наименьшего сопротивления; Сальвадора просто вычеркнули из списка живущих и пошли домой смотреть сериалы с запутанными сюжетами. Может, так уже повелось.
Через четыре недели после его смерти мне позвонила его сестра (голос ее был тонкий и бледный, как нейлоновая струна) и попросила как-то распорядиться его пожитками; в его затхлое жилище я вошел, как в крипту.
Через четыре месяца я перестал спать по ночам; я сидел и слушал дыхание Мэдисон, почему-то думая о родителях, которых я толком не знал, и теперь мне так не хватало Криспина, с его дурацкой фетровой шляпой и неоспоримыми суждениями.
Через шесть месяцев я принялся за его биографию. Я стал проводить много времени в библиотеке, и мысль о том, что его жизнь поможет мне разобраться со своей, как-то поддерживала меня в уме.
