Юрий Красавин - Привет, старик!

Я открыл дверь и оторопел… я онемел: передо мной стоял Комраков… умерший уже несколько месяцев назад.

— Привет! — сказал мой гость бесцветным голосом и почему-то нахмурился: наверно, ему не понравилось выражение моего лица.

Я немо отступил в прихожую, и он вошел. Сразу стало тесно — прихожая у меня не для таких крупных фигур, как мой друг Комраков: в нем, ведь, никак не меньше ста килограммов — корпусный мужик!

— Привет, — запоздало отозвался я.

Помятая кожаная кепка его была сдвинута на лоб, так что узкий козырёк нависал над квадратным комраковским лицом. Он снял её, поискал глазами, куда повесить, спросил:

— Где тут у тебя?

В сумрачной прихожей вешалку не сразу разглядишь. Я принял от него кепку, положил наверх.

— Разденусь, если ты не возражаешь, — сказал он ворчливо.

Живой. А о нём некролог был, и не где-нибудь — в центральной газете, в «Известиях»: портрет, сделанный в лучшую пору его жизни, над портретом крупным шрифтом: «Памяти Геннадия Комракова», под ним скорбный текст.

Вошедший ко мне живой Комраков был небрит, имел нехороший, темный цвет лица и дышал затруднённо — хрипы в бронхах: значит, опять нездоров. В последние годы я уже привык к тому, что он почти всегда болен. Если, конечно, уместно в данном случае говорить о привычке.

Именно таким я видел его в последний раз. В тот день я пришёл повидаться с ним, что делал всегда, приезжая в Москву. Он выбрел ко мне в прихожую — именно выбрел, а не вышел — ступая мелкими шажками, крепко стуча палкой… Явление его передо мною изумило меня тогда до крайности.

— Комраков! — возмутился я. — Ты с клюшкой! Постыдись.

И прикусил язык: вид моего друга был ужасен.

— Проходи, — выговорил он обессиленным и хриплым голосом и стал поворачиваться, чтоб идти назад. Повернулся в несколько мелких шажков, переставляя словно бы деревянные ноги, и побрел, а палочка в пол стук, стук. Как по крышке гроба. Он не опирался на нее, а держал наготове, опасаясь, что вот-вот может упасть, и всякий раз крепко стукал ею в пол.

Нынче же он выглядел чуть бодрее, и был уже без этой подпорки, но все равно больной человек, сразу видно.

— Разве там дождь? — спросил я, вешая его куртку; сверху она была мокрой.

— Вроде бы… или снег.

На дворе поздняя осень, вполне может быть и то, и другое.

— Ты один? — спросил он.

— Да.

— А где Катя?

— Ушла в магазин.

Голос мой прозвучал оробело, словно я осознал свою обреченность: я один, и ко мне пришел такой гость.

— Тапочки дашь?

Спрашивал он как-то механически, не выражая ни радости от нашей встречи, ни досады, ни скуки — ничего.

Я терпеть не могу комнатных тапочек, особенно шлепанцев, хожу обычно в вязаных носках — это если зимой. Когда носки прохудятся на подошвах, сам их штопаю, сидя перед телевизором и слушая новости об очередных забастовках, о межнациональных конфликтах, о коррумпированности верхних и нижних эшелонов власти и прочее. Прочего тоже много, всего и не переслушаешь: катастрофы, уголовщина, эпидемии. Такое наступило время.

Тапочки должны были быть в угловом шкафу, где свален всякий необходимый в хозяйстве хлам: обрезки линолеума, моток льняной бечевки, початые банки с водоэмульсионной краской (время от времени подбеливаю стены в кухне и ванной), малярные кисти и прочий инструмент. Искал я торопливо, то и дело оглядывался: да, это Гена Комраков пришел ко мне. Именно он, нет никаких сомнений. Но он умер три месяца назад!.. и некролог о нем был.

— Слушай, а кто это тебя так приложил в «Известиях»? — сказал я возмущенно. — Как это понимать? Ради хохмы, что ли? Или случился грандиозный газетный ляп?

— А-а, — безразлично произнес он и произнес еще что-то, похожее на слово «напутали»; я не расслышал.

«Центральная газета, ведь! — недоумевал я. — Что за шутки! За такое в порядочном обществе бьют пивными кружками по головам».

Я дал моему другу шлепанцы, он с усилием стал снимать сапоги, упираясь руками в стену и наступая одной ногой на пятку другой.

— Как ты живешь! — ворчал он при этом. — Даже скамейки в твоей прихожей нет.

— По средствам нашим, — неопределенно сказал я, — и по нуждам.

Ему трудно было нагибаться, словно вместо позвоночника вставлен в его спину металлический стержень, причем не прямой, а изогнутый коромыслом. И в пору нашей литинститутской молодости — это значит, четверть века назад — Комраков был заметно согнут, а голова так плотно посажена на плечи, что оглянуться он мог, лишь повернувшись всем корпусом, как статуя.

Еще тогда я услышал от него пахнущее лекарством слово спондилёз, а прозвучало оно так, словно это награда за трудовые подвиги, вроде ордена.

— Да было дело на Севере. Пришел караван судов, баржа села на мель недалеко от порта — я тогда с геодезической партией работал. Стали набирать добровольцев: кто полезет в воду — ящики с баржи на берег носить. А уж октябрь, вода ледяная. Вызвался я да еще один, вроде меня. Пообещали нам, дуракам, бачок спирта, вот мы и старались. Хребет застудил. Ну, ничего! Зато все остальное в норме!

Я принес в прихожую стул. Гость мой сел и разулся, надел тапочки.

Голова его уже не похожа была на голову Гены Комракова в пору нашего Литинститута: тогда он имел буйную кудрявую шевелюру, мог не причесываться по неделе — все равно красив; теперь поседел и не кудряв уже, а просто встрепан; пегие пряди торчат в разные стороны — нет, не ухарь-мужик с Алтая, а просто больной старик.

— Проходи сюда, — пригласил я, распахивая дверь из прихожей в комнату.

Гость прошел и сел на диван — грузно сел, как повалился.

При нашей последней встрече, забредя в свой кабинет, Комраков в несколько шажков развернулся задом к креслу, стал медленно сгибаться, потом плюхнулся в него всей тяжестью, обессиленно откинул голову. Мне показалось тогда, что от этого действия — просто сел в кресло! — он на секунду-две потерял сознание.

Там, в Москве, ведя с ним последний разговор, я не мог совладать с нарастающим ужасом: я осознал вдруг, что смерть стоит рядом с ним, она пасет его. Будто тень ее крыла осеняла нас обоих, и меня тоже, отсюда и ужас, шевеливший мои волосы. Тогда я смотрел и не узнавал своего друга.

«В этом человеке уже нет Гены Комракова, — билась растерянная мысль. — Он уже ушел от нас».

Осталась лишь телесная оболочка, материальная форма его; а то, что было собственно Комраковым, уже улетело.

— Как ты оказался в моем городишке? — спросил я. — Извини, не ждал.

Непринужденный тон давался мне с трудом. Словно бы расслоение сознания наступило у меня от этой очевидной нелепости: вот живой человек, а вон на письменном столе тетрадь моего дневника, в ней вырезка из газеты.

— Да ты хоть видел свой некролог? — спросил я, досадуя: кто это над ним так зло подшутил?

Ведь написали о живом: «Не стало Геннадия Комракова. Тяжкая болезнь унесла на 59-ом году жизни талантливого человека, долгие годы связывавшего свою журналистскую судьбу с „Известиями“» и так далее. И портрет его — ТОТ еще портрет, из ТОЙ поры, столь мне дорогой — в колоночке газетной.

— Да, написали вот, в скорбном жанре, свои подсуетились, — говорил он, оглядывая скромное убранство моей квартиры, — книги на полках, фотографии на стене. — Мне-то все равно, а им не объяснишь, особенно из гроба. Звонили, бегали. У шефа решали, в каком виде тиснуть на газетной полосе и надо ли: невелика, мол, шишка. Да мне-то, но мои хотели, чтоб все было путём.

— Ничего не понимаю, — пробормотал я.

— Ладно, старик, — немножко оживился Гена. — Ты не напрягайся. Посидим, поговорим, как в старые добрые времена, по-литинститутски, а? Я почему-то с тобой вот захотел потолковать. И Олег Пушкин, и Генка Васильев — те другие, без комплексов, с ними все ясно. А ты комплексуешь на почве сексуальной неудовлетворенности.

Вот теперь он стал похож еще больше на прежнего Гену. Тот не упускал случая для подобных шуток.

— Ты в командировке, что ли? — спросил я.

— Нет. Просто повидать тебя захотелось, — сказал он с неожиданной теплотой в голосе. — Посидеть, потолковать — как на творческом семинаре.

Меня это тронуло.

— Чем тебя угостить? Водка есть, — я открыл дверцу в буфете, глухую, без стекла, — так называемый бар. Ну, громко сказано — «бар» — но бутылка водки там стояла. И рюмки. И даже почему-то апельсин.

— Мне нельзя, — сказал он и закашлялся.

— Плохо себя чувствуешь?

— Как тебе сказать.

— Тогда я заварю чай.

— А кофе нет?

— Кофе я не пью, старик, ты знаешь. Но могу сходить к соседям, авось у них найдется.

Я уже отвык от этого прежнего обращения между нами — «старик»; выговаривал неуверенно, подлаживаясь под прежний тон, и боюсь, что получалось фальшиво.