И я отступил со смущенной душой, с сильно бьющимся сердцем, поражённый внезапным открытием: оказывается, жизнь уже прожита, настало время заката, время прощаний.
Это было сокрушительное осознание происшедшего.
Вот с таким настроением я и пришел к Комракову тогда, и увидел его беспомощным, на себя не похожим, как не похожа пустая коробочка улитки на живую улитку; я услышал стук его палки в пол, как по крышке гроба.
Сейчас же мы сидели и разрешали возникший между нами конфликт: я должен был прибыть на похороны моего друга и не сделал этого — почему? чья тут вина?
— Ты всегда стремился подружиться с влиятельными и нужными тебе людьми, — укорил я. — У тебя, бывало, с языка то и дело: мне тот-то сказал я с тем-то об этом говорил. Мол, ты с ними на дружеской ноге. И Нина твоя ценила только такую мужнину дружбу. Однако, несмотря ни на что, она должна была помнить о своём долге перед нами — передо мной, Олегом и Генкой. Она должна была пригласить нас на твои похороны!
Мы смотрели в разные стороны: я — в окно, мой гость — на моих предков: по деревенскому обычаю я люблю вывешивать семейные фотографии на стену.
— Наверно, закрутилась, — сказал он примирительно. — Хлопоты, сам знаешь. Надо гроб, то да сё.
— Извини, старик, — возразил я безжалостно, — смерть твоя не была для неё неожиданной. Во всяком случае я тогда ушёл, сознавая, что жить тебе осталось недолго. Я даже Олегу написал: если, мол, хочешь попрощаться с Геной, тебе надо поспешить.
— Олег был у меня, — отозвался Комраков. — Он приезжал по своим делам, зашёл ко мне. Но про твоё письмо ничего не говорил.
— А я его и не послал. Показал своей жене, та прочла и отругала меня: «Нельзя так о живом человеке!». Я подумал: может, и впрямь ты ещё оклемаешься, выкарабкаешься.
Мы помолчали.
— А я ждал тебя, старик! — сказал Комраков. — Ждал, и ты должен был приехать.
— Да не знал я, Гена! Говорю тебе, что и некролог-то увидел, две недели спустя, после твоей смерти. Да и его, по-моему, дали с опозданием: там нет даты, когда ты умер.
Только теперь я поймал себя на мысли о том, какую дичь несу. О чьей смерти речь, если Комраков сидит передо мной живой!?
— Ты не дрейфь, старик, — сказал он, заметив мою растерянность. — Я, действительно, умер и меня похоронили. Контора моя не ошиблась, хотя и сочинила хреновый некролог. Да ведь хороший-то как написать! И я не сумел бы. Даже на самого себя.
Я опять, как и тогда, в его квартире, ощутил некое дуновение, пошевелившее мне волосы и знобким холодком опахнувшее мою спину.
Я говорил с мертвым моим другом!
— Но ты не думай об этом, старик, — сказал Комраков, поняв моё состояние. — Что нам скорбные дела! Я вообще-то не за тем пришел к тебе, чтоб говорить о похоронах. Давай о жизни.
Лицо его было переменчиво: тени проходили по нему, свет боролся с тьмою.
— Кстати я не смог вспомнить: как мы с тобой познакомились, старик? — спросил Комраков весёлым тоном. — Так сказать, начальную дату, отправную точку. В общежитии или в институте? На вступительных экзаменах я тебя, не помню.
— Я фамилию твою впервые отметил на первом курсе, зимой: Алексей Кузьмич Югов — он был тогда нашим творческим наставником — прислал мне для рецензии твой рассказ «Пункт „Васька“».
— А-а. Неплохой рассказ.
— А я его раздраконил.
— Зря. Для первокурсника совсем неплохо. Его потом напечатали в «Литературной газете» — это было в шестьдесят четвертом году.
— Югов за тебя заступился: мол, напрасно вы так о своём товарище. После чего и рекомендовал твой рассказ в «Литгазету». Следовательно, прочитав мою критику, он из чувства протеста двинул его туда. А если б я не раздраконил. Соображай, кто вывел тебя в люди. Ты у нас самый сообразительный.
— А что ты там накалякал в своей рецензии?
— Да ты в этом рассказе выпендривался, например, так: «Мы сидим и ждем вечернее зарево». Почему не зарю, а зарево? О пожаре, что ли, речь? Но тебе хотелось закрутить лихо: заря, мол, слишком просто, дай напишу «зарево». Я ужасно возмущался этим!
— Ты позавидовал, старик: я тогда хороший писатель был! Это потом испортился. А «Пункт „Васька“» — почти классика. Он у меня в первый сборник вошел и потом не раз переиздавался.
— Там такие красоты были; «лето пело прощальную песню»… «дымчатые тучи оплакивали уходящее лето». «кровь скатывалась с бревна и растекалась по влажному мху».
— А что? Хорошо.
— По мху «растекалась» — это хорошо? Не серди меня, Комраков, не серди. В гневе я бываю страшен. Там у тебя ещё было: «хороший человечище, похожий на гориллу», «скрежетащим голосом» и прочее. Ну, для меня подобные клюковки — как красная тряпка для быка.
Тут Комраков впервые улыбнулся:
— Ишь, тридцать лет прошло, а ты цитируешь наизусть. Значит, хороший рассказ.
Лицо его просветлело, стало воодушевленным.
— Я в писатели подался случайно, как-то так, сдуру. И в голову раньше не приходило! Жил в Рубцовске, заинтересовался цинкографией — я ведь разными ремеслами овладевал, старик! То кроликов разводил, то еще что. А тут для районной газеты клише стал делать — подрабатывать. И вот пришел однажды в редакцию, а там литкружок заседает, поэты да прозаики местные. Послушал я ихние стишки да рассказики — ну, думаю, так-то и я могу! Написал рассказ — редактор пришел в восторг. Напечатался в областной газете, потом еще раз, там уж меня местные литераторы на заметку взяли, пригласили на семинар начинающих. Вот так, старик, совершалось моё восхождение на Парнас. Это ты родился писателем, а я-то случайно оказался в вашей компании.
— Ишь, случайно. — проворчал я. — Мы-то пешечком на эту горку, своими ножками, смахивая трудовой пот со лба, а тебя возносило ни за что, ни про что, попутным ветром. Тебе пруха и везуха была, вон как давеча с Монтенем. Потому и не дорожил ты тем, что так легко досталось.
А Комраков от моего ворчания сидел довольный такой! Словно я его хвалил. Да ведь это и было ему похвалой.
— Ты и раньше насчет «случайности» выступал, а меня это возмущало.
— Как же, помню: ты у нас по части высшего писательского предназначения всё распинался, младенческие пузыри пускал. А разобраться — ты просто завидовал мне, старик, — повторил он. — Потому и критику наводил на мой рассказ. Признайся, и тебе станет легче.
— О чём ты говоришь! — возмутился я и теперь, как возмущался тридцать лет назад. — Я сам к тому времени напечатался в «Литературной России»! И в журналах тоже — в «Волге», «Сельской молодёжи». У меня рассказы уже готовились к печати в журнале «Знамя».
— Всё равно я вас всех тогда опережал, — подначивал меня Комраков.
Я сдался:
— С этим я согласен, старик: ты как-то сразу вырвался вперёд. И мы это ценили! Равно как и сейчас я это ценю. Вот тебе доказательство моего беспримерно дружеского к тебе отношения: я все твои письма ко мне сохранил.
— Зачем?! — озадачился он и удивился.
— Я был убеждён, что из тебя получится крупный литературный небожитель, — признался я, — и письма твои следует хранить, как национальное достояние.
— Я не оправдал твоих надежд. Так-так. Ну-ка, почитай что-нибудь, раз уж сохранил.
Я выдвинул ящик стола, достал папку.
— Старик, я всегда знал, что ты порядочный человек, — сказал он, пока я рылся в этой папке, — но на то, что ты не станешь выбрасывать эпистолы талантливого писателя Геннадия Комракова, я никак не рассчитывал.
— Ты всегда меня недооценивал.
— Извини, старик, больше такого не повторится.
— Вот, по-моему, самое первое твое послание ко мне: «Привет славному граду Конаково и его соловьиной весне! Матери родной не пишу десять лет писем, а тебе вот пишу. Цени. Вспомнил твою интеллигентную физиономию и решил, что ты именно тот человек, который мне в данную минуту нужен. Ты ведь не чураешься интеллектуального труда?..»
— Это значит, насчет контрольных, — заметил Комраков. — Давай дальше, что там?
— «Горю вечным огнем неизвестного солдата. До сих пор не послал в институт ни строчки. Долго болел, думал: поправлюсь — займусь. Но заняться пришлось другим делом. У меня была запланирована книжка рассказов на четыре листа, но появилась возможность протолкнуть шесть листов. Теперь лихорадочно копаюсь в своих архивах, переделываю всякое старье, тяну на шесть листов… Словом, до мая мне учёбой заниматься недосуг. И жалко, если я отстану от вас. Помогай, Юра! Есть ли у тебя контрольные работы? Я могу торжественно обещать: перелицую так, что и сам не узнаешь. Это все-таки быстрее, чем написать заново».
— Да, — Комраков опять улыбнулся. — Помню. Ты мне прислал.
— Гена, я обеспечил тебе не только первую публикацию в центральной прессе, но и высшее образование! Цени. Вот еще письмецо:
