Елена Долгопят. Кофе. Рассказ
Ему казалось, что зерна исчезают в мельнице, превращаясь в запах, что ради этого зерна и существуют. Одно лежало у него в кармане, на память.
Но когда она выдвинула из мельницы ящичек, он увидел, что зерна не исчезли, остался коричневый порошок.
Старая женщина всыпала порошок в медную турку с деревянной ручкой, добавила немного пронзительно белого сахара, пару крупинок соли, налила холодной воды. Она ничего не говорила. Он тоже молчал. Смотрел, как она зажигает спичку и подносит к газовой горелке. За окном угрюмо возвышалась Останкинская башня, ее верхушка скрывалась в мглистом небе. В кухне стоял утренний полумрак.
Она убавила огонь под рассекателем. Старая женщина, с серебряными кольцами на старых пальцах… От кофейного запаха у Вани кружилась голова. Источником запаха казались уже не зерна, а сама женщина, она им пропиталась, и она его источала, вся: ее одежда, темная, с темными же, но мерцающими в полумраке цветами, ее седые волосы, ее глаза, светло-прозрачно-карие. Шапкой приподнялась пена, женщина мгновенно сняла турку с огня и поставила на доску. Опустила ложку и вынула. Пена осела. Женщина вновь поставила турку на огонь, совсем крохотный, — синяя, дрожащая в полумраке корона, то распадающаяся, угасающая, то вспыхивающая ярко.
Перед Ваней на столе стояла белая чашка из тонкого фарфора, прозрачная, так что просвечивали Ванины пальцы, когда он брался за чашку. Брался с трепетом, боясь раздавить. Женщина опрокинула над чашкой дымящуюся турку, и черный, действительно черный, всем черным черный, кофе оказался в белой чашке, и тонкая, хрупкая чашка выдержала, вынесла дымящийся груз. Ваня смотрел в черное, как в бездну.
Женщина погасила огонь и села напротив. Ваня осторожно взял чашку за ручку. Наклонился. Глотнул. Обжег губы. Горький кофе — это не то что горький шоколад или горький перец. Это другая горечь. Или вообще не горечь. Черный вкус. У черного кофе черный вкус, который только в первую секунду можно спутать с горечью.
Ваня проглотил черный кофе, обжегся, поднял на старую женщину изумленные глаза. Ничего подобного с ним не происходило в жизни.
После глотка кофе он забыл себя. В буквальном смысле. Он не помнил своего имени, не помнил лица, не помнил, как и почему оказался на этой кухне, что за башня стоит за окном, в каком он городе, на какой планете. Он знал эти слова: башня, город, планета. Но ничего определенного ему эти слова не говорили, они были пустой оболочкой, без содержания, без смысла. Ничего. Он пошевелил пальцами. Ничего. Будто не он проглотил кофе, а кофе проглотил его, вместе с именем и всей прошлой жизнью.
Женщина сидела перед ним, седая, старая, с кольцами на старых, сухих пальцах.
Страшно. Как будто ты уже умер. Тебя нет.
— Спасибо, — сказал незнакомой женщине.
— Теперь ты знаешь, — сказала она.
Он встал и вышел, тихо, так как кружилась голова и он боялся резких движений. Остановился в коридоре, совершенно чужом, незнакомом, включил свет.
Разглядывал старые обои. Разглядывал себя в зеркале.
В коридор вошел мужчина и спросил:
— Ваня, ты умылся?
Мальчик погасил свет и пошел в ванную умываться, он не помнил, умывался уже или нет. Имя Ваня казалось ненастоящим, чужим. Мальчик попробовал его сказать сам себе, как бы на вкус попробовал. Картонный вкус.
Он вышел из ванной в темный, уже знакомый и потому почти безопасный коридор. В квартире что-то зажужжало, затем смолкло. Послышался из-за входной двери глухой и гулкий лай. Как будто за дверью был каменный лабиринт, в котором жил пес или только его лай. Прокатился по лабиринту и смолк. В коридоре появился мужчина:
— Долго ты.
Глаза у мужчины улыбались. Он взъерошил мальчику волосы, взял за плечо и подтолкнул из коридора вон.
Мужчина скрылся в кухне. Мальчик остановился. Мужчина крикнул оттуда:
— Ваня!
Мальчик собрался с духом и переступил порог. Женщины не было. Не было белой чашки, кофейной пыли на столе, медной турки. Запах едва слышался, он улетучился в открытое окно, а внешний мир как будто надвинулся, проник в кухню, башня стала ближе, тучи ниже, темнее и тревожнее, пахло едва заметно и сладко липой.
Ветер задул синий огонь в горелке, и мужчина поспешил закрыть окно. Он налил Ване молока, а себе чаю. Ваня отпил молоко, и оно ему не понравилось. Он вытер губы ладонью и стал смотреть, как мужчина намазывает хлеб маслом.
— Что? — сказал мужчина. — Нет аппетита? Чаю налить?
Мальчик качнул отрицательно головой.
— Надо прогуляться. Куда пойдем?
Мальчик молчал.
— Я знаю, куда ты хочешь.
Мальчик молчал. Он не знал, куда он хочет. Ему было страшно на чужой кухне, с чужим человеком. В пустоте.
Ветер прорвал тучи, и солнце прогрело воздух.
В зоопарке они посмотрели на розовых длинноногих птиц, на мартышек, устали, съели мороженое, сидя на лавке под кружевной тенью. Тень дрожала от ветра. После зоопарка пообедали в столовой, и мужчина спросил, не хочет ли Ваня домой. Мальчик снова покачал головой.
— Тогда что?
Мальчик молчал. В столовой было темно и гулко, как на вокзале, и казалось, что на улице тоже темно, что уже поздний вечер.
— Могу предложить кино, — сказал мужчина.
Солнце по-прежнему светило, пахло липами, стоял день. Стоял и никуда не двигался, время остановилось. Кинотеатр был недалеко, через брусчатую мостовую. Мужчина прочел афишу и огорчился:
— Мы это видели.
— Ничего, — сказал мальчик.
— Три раза.
— Ничего.
Из зоопарка послышался чей-то рык.
Фильм он помнил. И это показалось ему чудовищным: забыть себя, но помнить чей-то вымысел. Как так можно?
Домой возвращались в темноте. Мужчина держал его за руку.
Постель оказалась в маленькой комнате. Диван, белая простыня, одеяло в крапчатом пододеяльнике, такая же наволочка, слишком мягкая подушка. Незнакомые запахи. Мальчик слышал, как мужчина ходит за стеной, как включает и делает тише телевизор. За ночным окном горели сигнальные огни на Останкинской башне. Почему-то мальчик знал, что эти красные огни горят для самолетов. И ему казалось, что он в самолете или в космическом корабле. Он летит, но башня очень далеко, и долетит он нескоро.
Мальчик проснулся оттого, что вспомнил, кто он. Проснулся ранним серым утром. Вся его маленькая жизнь к нему вернулась. Он боялся ее вновь упустить, боялся пошевельнуться, казалось, она может ускользнуть, как рыба, уйти в темную глубину. Он лежал на старом диване, каждая вмятина ему была знакома. Он знал, что за стеной в большой комнате спит его отец. Что вчера он улыбался, потому что его повысили в должности и обещали квартиру.
Жили они в коммуналке, занимали две комнаты. Всего комнат было четыре, и одна на всех кухня, и ванная с туалетом одна на всех, их убирали по очереди, мама была в отпуске, и без нее они не убирались, соседи договорились, что мама потом отработает. Ваня так отчетливо вспомнил маму, что ему казалось, она сидит рядом с ним или по крайней мере тоже сейчас о нем думает, в той деревне, где живет бабушка и пес Тобик. Старая женщина приехала в гости к соседке вместе со своим кофе, туркой и ручной мельницей. Ваня ей сказал вчера утром, что никогда еще не пил кофе.
Соседка страдала бессонницей, ходила по ночам, и Ваня иногда просыпался от скрипа рассохшегося паркета, случалось, что этот скрип вплетался в его сны скрипом снега или корабельной мачты.
Ваня упивался воспоминаниями, чудесной своей жизнью, которая вернулась со всеми ее мелочами, подробностями, и они казались ему сказочными новогодними блестками. Он выбрался из постели и огляделся. Он узнал все, что только было в его комнате, ничто не мучило пустотой, неизвестностью, чуждостью.
Старая женщина прожила в гостях еще несколько дней. Ваня старался ее избегать. Хотя бы взглядом с ней не встречаться, если вдруг сталкивался. Он думал, что она колдунья, что ее кофе — колдовской напиток. Она варила его каждое утро, выпивала крохотную чашку, которую привезла с собой, так как считала, что ее кофе надо пить именно из этой чашки, чашка тоже имеет значение. Ваня думал, а не забывает ли старая ведьма свою жизнь так же, как забыл ее он. Или только ему она наколдовала.
Вечер был поздний, и пора по домам, но расходиться не хотелось. Ребята сидели в Викиной комнате. Истории кончились, все молчали. И тогда Ваня заговорил тихим и ровным своим голосом:
— У меня в детстве была амнезия от чашки кофе.
Он никогда и никому еще не рассказывал об этом. Отчасти потому, что и сам уже не совсем верил, что это было, а не приснилось.
— Примерно на сутки я отключился. В смысле — память отключилась. Довольно страшно. С тех пор я кофе не пью.
