Она не скрывает своих усилий, старалась покрепче держать свой бокал; движения, речь становятся чуть замедленными.
— Ах, как же мне нравится пить вино, вот уж никогда бы не подумала.
— А теперь расскажите мне что-нибудь.
— Ах, не надо, — взмолилась Анна Дэбаред, — пожалуйста.
— У нас так мало времени, я просто не могу не просить вас об этом.
Сумерки тем временем надвигались с такой быстротой, что лишь на потолок кафе еще чуть-чуть падал свет снаружи. Стойка бара была ярко освещена, зал же тонул в полумраке. Прибежал малыш, ничуть не удивился, что уже так поздно, и сообщил:
— А у нас там еще один мальчик.
Не успел он снова исчезнуть, как руки Шовена приблизились к рукам Анны Дэбаред. Теперь все четыре руки лежали на столе, протянутые навстречу друг другу.
— Я уже говорила, что иногда мне никак не удается заснуть. И тогда я иду к нему в спальню и подолгу гляжу на него.
— А что еще случается с вами иногда?
— А еще иногда, летними ночами, по бульвару гуляют прохожие. Особенно субботними вечерами, должно быть, потому, что в этом городе люди просто не знают, куда себя девать, что делать с собою…
— Конечно, — согласился Шовен. — Особенно мужчины. Из этого коридора, или из сада, или из своей спальни вы часто смотрите на них…
Анна Дэбаред склоняется над столом и наконец-то произносит:
— Да, думаю, вы правы, я часто гляжу на них то из коридора, то из своей спальни, потому что бывают вечера, когда и я не знаю, что делать с собою.
Шовен едва слышно произнес одно слово. Взгляд Анны Дэбаред медленно погас от обиды, сделался каким-то сонным.
— Продолжайте.
— Кроме этих прогулок, дни мои расписаны по часам. Я не могу продолжать дальше.
— У нас осталось слишком мало времени, продолжайте.
— Завтрак, обед, ужин всегда в одно и то же время. А вечера… Вот однажды мне и пришла в голову мысль об этих уроках музыки.
Они допили вино. Шовен заказал еще. Группа мужчин у стойки еще больше поредела, Анна Дэбаред снова выпила, жадно, будто умирала от жажды.
— Уже семь часов, — предупредила хозяйка.
Они не услышали. Совсем стемнело. В дальний зал кафе вошли четверо мужчин — из тех, что решились растратить какое-то время попусту. Радио оповещало мир о том, какую погоду ждать назавтра.
— Так вот, я сказала вам, что мне пришла в голову мысль об этих уроках музыки, на другом конце города, ради моего любимого малыша, и теперь я уже не могу без них обойтись. Ах, как же все это нелегко. Вот видите, уже семь часов.
— Сегодня вы вернетесь в этот дом позже обычного, вы придете туда попозже, возможно, даже чересчур поздно, этого не избежать. Вам надо свыкнуться с этой мыслью.
— Но ведь всему должно быть свое время, свой час, а как же может быть иначе? Признаться, я уже и так на целый час опоздаю к ужину, если учесть время на дорогу. И потом, совсем забыла, нынче вечером в доме будут гости, званый ужин, на котором мне непременно надо присутствовать…
— Но вы ведь и сами понимаете, что все равно явитесь туда с опозданием, иначе уже не получится, ведь так?
— Да, знаю, иначе уже не получится…
Он выждал. Она заговорила с какой-то безмятежной кротостью:
— Знаете, вот еще что, я рассказывала моему малышу обо всех женщинах, которые жили до меня в комнате за тем буком и которые теперь умерли, да, умерли… а он, сокровище мое, попросил: я хочу их увидеть, мама. Ну вот, теперь я рассказала вам все, что могла…
— И вы тут же пожалели, что заговорили с ним обо всех этих женщинах, и принялись рассказывать ему, куда поедете в этом году на каникулы, через несколько дней, на берег совсем другого моря, не такого, как это, ведь так?
— Я пообещала, что мы поедем с ним на море, в теплые края. Через две недели. Он был так безутешен, узнав о смерти всех этих женщин…
Анна Дэбаред снова выпила вина, оно показалось ей крепким. Настолько, что, когда она улыбнулась, глаза ее подернулись влагой.
— Время идет, — проговорил Шовен. — А вы все больше и больше опаздываете.
— Когда опаздываешь так сильно, — возразила Анна Дэбаред, — когда опаздываешь так безнадежно, как вот я сейчас, то, думаю, это уже ничего не может изменить, разве что только ухудшить положение… или совсем наоборот.
Теперь уже у стойки остался всего один-единственный посетитель. Четверо других в зале, то и дело замолкая, вели между собой неспешную беседу. Появилась парочка. Хозяйка обслужила их и снова принялась за свое красное вязанье, до того момента заброшенное из-за притока клиентов. Сделала потише радио. Заглушая звуки песенки, с набережной ворвался шум моря, слегка разбушевавшегося тем вечером.
— А с тех пор, как он понял, что именно этого она ждет от него больше, чем чего бы то ни было еще, пожалуйста, скажите, почему бы ему не сделать это чуть позже или… скажем, чуть раньше, а?
— Понимаете, я ведь и сам мало что знаю. Но, думаю, ему уже давно было безразлично, — скорее всего, он просто никак не мог найти выхода, не видел разницы, одинаково сильно желал ее как живой, так и мертвой. Все дело, наверное, в том, что ему потребовалось много времени, прежде чем он наконец понял, что предпочитает видеть ее мертвой. А вообще-то откуда мне знать…
Анна Дэбаред замкнулась в себе, притворно опустила глаза, но заметно побледнела.
— Наверное, она очень надеялась, что рано или поздно он все-таки решится на это…
— Думаю, он надеялся решиться на это ничуть не меньше, чем она. А в общем, откуда мне знать…
— Думаете, и вправду не меньше?
— Нет, ничуть не меньше. А теперь помолчите.
Четверо мужчин ушли. Парочка все еще оставалась, в молчании. Женщина зевнула. Шовен заказал еще графинчик вина.
— А что, если не пить так много, разве все это было бы невозможно?
— По-моему, невозможно… — пробормотала Анна Дэбаред.
Она залпом осушила свой бокал. Он не заговаривал с ней, давал выпить, сколько ей хотелось. Ночная мгла уже вконец окутала город. Высокие фонари осветили набережную. А дети все продолжали резвиться. На небе уже не оставалось места ни для малейшего отблеска заката.
— Прежде чем уйти, — попросила Анна Дэбаред, — мне бы очень хотелось, чтобы вы рассказали мне что-нибудь еще. Пусть даже вы и не вполне уверены, что именно так все было на самом деле.
Шовен рассказывал медленно, каким-то бесстрастным голосом, до той минуты неведомым этой женщине.
— Они жили в уединенном домике, думаю, где-то совсем близко от моря, а может, прямо на самом берегу. Было тепло. Пока они не поселились в этом доме, им и в голову не приходило, что все закончится так быстро. Что не пройдет и пары дней, как он то и дело станет выгонять ее оттуда. Да, очень скоро ему пришлось гнать ее подальше от себя, как можно дальше от этого дома, слишком, слишком часто.
— А стоило ли…
— Думаю, трудно избежать подобных мыслей, к ним нужно привыкнуть, как к жизни. Просто привыкнуть, и все.
— А она, она говорила что-нибудь?
— Она послушно уходила всякий раз, когда он велел, несмотря на то, что ей хотелось остаться.
Анна Дэбаред неотрывно смотрела на этого незнакомого мужчину, не узнавая его, настороженно, как зверек в западне.
— Ну, прошу вас, пожалуйста, — взмолилась она.
— А потом настала пора, когда он, глядя иногда на нее, уже не видел ее такой, какой видел прежде. Она перестала быть для него красивой, уродливой, молодой, старой, он уже не мог сравнивать ее ни с кем другим, даже с ней самой. Ему стало страшно. Это случилось в последний сезон летних отпусков. Потом наступила зима. Сейчас вы вернетесь к себе на Морской бульвар. Это будет восьмая ночь.
Появился мальчик, на мгновение прижался к матери. Он все еще напевал про себя сонатину Диабелли. Она погладила его по голове так близко от своего лица, не видя, точно слепая. Мужчина старался не смотреть в их сторону. Потом малыш снова исчез.
— Так, значит, этот дом стоял совсем на отшибе, — снова медленно заговорила Анна Дэбаред. — Вы сказали, было очень тепло, да? Когда он велел ей уйти прочь, она всегда подчинялась его воле. Спала поддеревьями, в полях, как…
— Да, — подтвердил Шовен.
— А когда он звал, возвращалась назад. Так же послушно, как и уходила, когда он гнал ее прочь. Это безропотное подчинение, для нее оно означало надежду. И, даже стоя уже на пороге дома, она все равно ждала, пока он не позовет ее войти.
— Да.
Анна Дэбаред склонила к Шовену свое ошалевшее лицо, но не коснулась его лица. Шовен отшатнулся.
— Выходит, по-вашему, это там, в том самом доме, она впервые поняла, кто она такая на самом деле, может даже не зная, что это называется…
— Да, она была как собака, — снова оборвал ее Шовен.
Теперь настал ее черед отпрянуть назад. Он наполнил ее бокал, протянул ей.
— Я лгал вам, — проговорил он.
Она поправила спутанные, вконец растрепавшиеся волосы, устало, как бы с сожалением взяла себя в руки.
