— Добрый вечер. Все в порядке?
— Добрый вечер. Да, все в порядке.
Пять парней стаскивают с тележки сумки и ящики и взваливают их себе на плечи.
— Ну, прощайте, спасибо вам. Грузовичок совсем рядом. Ты идешь, Пинед[13]?
— Иду. До свидания, Жиль. Не снимайся с места, пока я не дам тебе знать. Привет!
Жильбер, Хосе и работник с фермы стоят неподвижно. Они прислушиваются к удаляющимся шагам. Ночь холодная, спокойная, небо усыпано звездами, где-то треснула ветка, крикнула ночная птица, очень далеко залаяла собака. Жильбер и его товарищи внимательно вслушиваются в эти звуки.
— Ну вот, — шепчет Хосе, — теперь они поехали.
Очень слабое, едва различимое гудение удаляющегося мотора постепенно теряется, исчезает совсем. Глубокий вздох облегчения вырывается из груди Гобера.
— Ну вот и хорошо, теперь у наших ребят еды хватит на несколько дней. Можно и возвращаться. А то моя жена и девчонка каждый раз беспокоятся. Спокойной ночи.
Жильбер и Хосе направляются к усадьбе. В окне Матильды еще горит свет.
— Пойду скажу tia Матильде, чтоб не беспокоилась, — говорит Хосе и припускается бегом, несмотря на темноту.
Жильбер думает о Луи, который в этот момент едет со своими товарищами по дорогам Тревареза, в грузовичке с погашенными фарами, держа наготове ружья и автоматы. А завтра Луи вернется к себе, будет принимать больных, потом на велосипеде отправится по срочным вызовам — и все это со спокойным, улыбающимся лицом доброго сельского врача. А затем настанет ночь, и он вновь займет свое место среди партизан. Для одних он — доктор Луи Валлес, для других — товарищ Пинед. И все это время образ Матильды будет с ним, в его сердце — как болезнь, от которой нельзя вылечиться. Жильберу грустно. Грустно за своего друга, за напрасно растраченную любовь, за всех тех в маки, кто живет в постоянной опасности и кому с каждым днем становится все труднее. Грустно также за то, что этот заключенный с немцами мир — лишь обман, а жизнь — сплошная ложь и угроза. Матильда знает, что Жорж — во спасение — исподволь сотрудничает с оккупантами. А Хосе участвует в операциях против них из любви к приключениям, он смело идет на все, твердо веря: «Мне всегда везет».. Он еще так молод! А Франсина ничего не знает, ровным счетом ничего. Она живет в оккупации так же, как жила во время войны, устраиваясь как можно лучше. После провала на конкурсе и нескольких дней отчаяния, которые последовали за ним, она возобновила уроки пения, вернулась к своей мечте. Жильбер спрашивает себя, станет ли когда-нибудь эта женщина-ребенок настоящей женой? Его как-то сбивает с толку то, что он с одинаковым умилением относится и к Франсине, и к крошке Клоди. Его дочь... Он обожает ее и всякий раз, беря на руки, испытывает одно и то же чувство тревоги — ему так хочется воспитать ее, увидеть, как она растет, живет, радуется, и он боится, что ему не дано будет это познать. Он идет по направлению к Бастиде, стараясь обойти лужи грязи. Ему хотелось бы выругаться, как это делает Луи, чтобы излить свое отвращение, свой гнев. Мерзкая война... Но он не умеет ни топать ногами, как Хосе, ни ругаться, как Луи. Все вокруг смутно, перемешано, неразрешимо. Поведение Франсины в любви, огорчающее его не меньше, чем ее поведение в роли матери, жены; отвращение, которое ему внушает позиция брата; опасности подпольной борьбы; трудности, связанные с проведением работ в усадьбе; нехватка семян, отсутствие сельскохозяйственного инвентаря, удобрений, опылителей и ко всему прочему — бдительное око службы снабжения, налоги, сущий грабеж. Гоберы, Матильда, Хосе надрываются, работая из последних сил. Ни о каких сельскохозяйственных рабочих и речи быть не может. Приходится делать все самим, стиснув зубы, но с каждым сезоном работать становится все тяжелее, все сильнее охватывает отчаяние.
Сейчас зима... Они проредили сосняк, чтобы иметь дрова, — ведь достать уголь для отопления невозможно.
Жильбер закрывает дверь Бастиды. И чувствует, как его охватывает накопившаяся за день усталость, как тяжелеют руки и ноги. Он медленно поднимается по лестнице, стараясь, чтобы не скрипели ступеньки. Франсина спит, укрывшись до самого подбородка одеялом. Волосы ее разметались по подушке, окружив голову золотым ореолом, длинные ресницы слегка дрожат и бросают голубую тень на щеки, губы приоткрыты в полуулыбке.
Жильбер вслушивается в дыхание Франсины, которое медленно и равномерно приподнимает одеяло. Потом чуть сдергивает его и любуется маленькой, округлой, твердой, как у подростка, грудью, которая ритмично вздымается и опускается. Жильбер колеблется, не решаясь разбудить жену, затем шепчет: «Франсина» — и, не обращая внимания на сонный протест, уступая желанию, возникшему скорее от отчаяния, чем от страсти, овладевает ею с яростью животного.
. . . . . . . . . . . .Полночь. Где-то во Франции взрываются поезда с боеприпасами. Рушится мост под колонной немецких солдат, направляющихся на русский фронт. Взрываются динамит, самодельные бомбы, мины... Оккупанты арестовывают, пытают, сажают в тюрьмы, расстреливают, ссылают. Люди прячутся, уходят в подполье, играют жизнью, как в орел и решку. Страна залита кровью, все ее ресурсы истощены. Французы подсчитывают продовольственные талоны, наступает голод, порождающий черный рынок, мошенничества спекулянтов и ловкачей. Мысль о том, как раздобыть еду, неотступно терзает всех! Нет одежды, нет обуви, все сношено, чинено и перечинено, вновь появились кустари давно минувших дней. Из старых шин делают обувь, вяжут из бумаги и размотанных веревок, курят тимьян и другие травы, делают мыло из плюща и золы.
Четыре часа утра. Гобер спускается в хлев. Он смотрит коров — надо распределить между ними корм. Коровы худые, их осталось всего пять. Лиза Гобер уже тут. Сидя на треножке, она энергично доит— руки ее поднимаются, опускаются в равномерном ритме, тянут, надавливая, снова поднимаются, и струя молока с приглушенным дзиньканьем ударяет в ведро. Сверкают мелкие пузырьки белой кремообразной пены. Лиза наклонилась вперед, уперлась лбом в бок животного. Волосы ее каштановыми прядями падают на виски и шею. Бледное лицо опухло от недосыпания, темные глаза запали. Она засучила рукава трикотажной кофточки, обнажив худые, мускулистые руки. Старая, рваная юбка — вся в заплатах, ноги в деревянных башмаках обмотаны тряпьем.
— Если ты посадишь их на паек, они будут давать меньше молока.
Гобер пожимает плечами. Он большой, сильный, широкоплечий, с седыми волосами и обветренным лицом, немного сутулый оттого, что слишком часто нагибается к земле.
— Конечно, они будут давать меньше молока! И козы и овцы тоже. А свиньи? Представляешь себе, какое сало они накопят от помоев!
Свиньи погружают рыла в лоток. Стадо волнуется, блеет, бьет копытами.
Пять часов. Поет петух и будит всех своих братьев по соседству. Жильбер встает и идет на кухню — развести огонь в старой плите, затем идет в гостиную и разжигает камин. Затем выходит из дому в сырой утренний туман и шагает на ферму — помочь Гоберам. Трава покрыта инеем, с деревьев опадают красные, золотые осенние листья. Виноградные лозы уже лишились листвы и торчат словно палки. Следом за Жильбером с лаем мчится Бумьен, нагоняет его, прыгает вокруг, выпрашивая ласку.
Шесть часов. Встает Хосе и идет пилить на дрова дерево, срубленное накануне Жильбером. Чурки он укладывает поленницей. Вскоре к нему присоединяется Матильда. Они пилят вдвоем ручной пилой; дело двигается быстро, и они согреваются. Груда чурок растет. Теперь от дерева остался лишь ствол — его уже можно разделать лишь с помощью клиньев и топора, а это — работа слишком тяжелая для Матильды и Хосе.
Семь часов. На плите кипит вода, сварена каша для Клоди. Хосе быстро проглатывает чашку кофе из жженого гороха, сильно разбавленного молоком, и собирает свои учебники. До деревни надо отшагать два километра. Клоди сидит на высоком стульчике и, открыв ротик, ждет, когда Матильда, сидящая рядом, осторожно поднесет ложку каши к ее губам. Мэтр Фабр пьет гороховый кофе с молоком и съедает весь свой дневной рацион хлеба. Он знает, что Матильда отдаст ему свою порцию, но предпочитает об этом не думать.
— Я оставила для тебя козьего сыру, — говорит Матильда.
Она встает и ставит формочку с сыром на тарелку Жоржа, а Клоди криком дает понять, что она съела кашу и требует еще. Жорж смотрит на формочку из обожженной глины, на сыворотку, которая капельками вытекает из дырочек. Потом осторожно приподнимает ее, чтобы не забрызгать манжеты, и разрезает сыр на две части. Он быстро съедает половину и после некоторого колебания подцепляет другую кончиком ножа.
— А себе ты, Матильда, оставила сыру?
Но Матильда забавляется, смеется с малышкой и не слышит его вопроса. Тогда Жорж съедает вторую половину сыра, складывает салфетку и встает.
