— А ты мне лучше ответь, мы едем в Кодыму или нет, я не расслышал твоего ответа. Я, может быть, плохо слышу?
— Я не могу ехать в Кодыму. — И они засмеялись, и встали, и пошли дальше, два старых хитреца. — Моя путевка не содержит Кодыму, такой маршрут.
— Значит, в Кодыму ты ехать не можешь? Сочувствую тебе. Что ж, поеду без тебя. Я могу ехать, Гриша, когда захочу, хоть сию минуту я могу отправиться в нашу дорогую Кодыму, — говорил Саул Исаакович с нежной улыбкой. — Я в любой момент могу проверить, цел ли наш тополь, проверить, как там идет новое строительство, какая станция, какой теперь вокзал. Я поеду, Гришенька, и все тебе опишу в письме, если тебя интересует, конечно.
— Да, да! — отвечал Гриша. — Но ты мне скажи про себя — какой у тебя капитал, как ты жил все годы? Ты ничего не говоришь про себя, и я могу думать, что тебе нечего сказать, а? — задирался Гриша.
— Мне нечего?! Как это, мне нечего?! Когда ты придешь к нам на фаршированную рыбу, прочисть хорошенько уши, Гришенька, и приготовься долго слушать. Я расскажу тебе такую историю, что ты останешься под впечатлением. Но смотри, Гришенька, смотри, мы пришли к Моне.
— Где живет Моня?
Ах, какая же это чудная улица, где живет Моня, где трамвайная колея течет зеркальными ручьями в густой нетоптаной траве, где бугель бренчащего бельгийского трамвая пробил в непроницаемых кронах тополей зеленый и высокий свод, где старые дома больны надменностью!.. О, блеклые фасады! О, выпавшие кое-где балясины балконов!..
— Где, где живет Моня, покажи мне!
— Вон, где открытые ворота, — поднял руку Саул Исаакович. — Где дикий виноград полез на крышу, где маленькая девочка играет со скакалкой, где выщерблен асфальт, где красная звезда прикреплена к подъезду, означая, что этот дом — образцового порядка и высокой культуры!
— Слушай, ты поэт!
— Ты думаешь?
Саул Исаакович довел Гришу до самой двери, показал белую кнопку звонка.
— Ну, давай!
Гриша не звонил, Гриша переводил дыхание.
— Почему ты не идешь со мной? — Гриша вытирал затылок малиновым платком.
— Так будет лучше, — сказал Саул Исаакович.
Почему?
— Гриша, ты можешь подарить мне свой платок? Он мне страшно нравится, я хочу иметь от тебя на память…
— Я принесу тебе полдюжины или дюжину, у меня много! — воскликнул Гриша и, бледнея, позвонил.
И было так.
— Зюня? На тебе, Зюня! В чем дело, Зюня? Заходи, заходи!
Гриша пошел по темному коридору за звуками шаркающих в темноте ног. Потом открылась комната, он вступил в нее следом за Моней, огляделся. На постели с тарелкой в руке отдыхала уставшая от еды Клара. Она посмотрела на Гришу и улыбнулась.
— Чай будешь пить, Зюня? — спросил Моня.
— Давай чай, — ответил Гриша.
— А кашу хочешь?
— Давай кашу. — И Гриша сел к столу. Моня взял из буфета тарелку, ложку, стал выскребать из казанка остатки подгоревшей каши.
— Что-то ты давно не забегал, Зюня.
— Да, давно.
— Ты, кажется, немного похудел.
— Да, похудел.
— Ты, может быть, был в Москве?
— Да, я был в Москве.
— Интересно. И что же сказал Боря?
— Боря? А что должен сказать Боря?
— У тебя ведь Боря решает вопрос.
— Какой вопрос?
— Вопрос о твоей встрече с Гришей.
— Боря сказал, что конечно же пускай брат обнимет брата.
Так сказал Гриша и встал.
— Он не дурак…
— Моня, — сказала Клара и засмеялась. — Очнись! И надень очки! И возьми тарелку. И почему ты не знакомишь меня с Гришей? Разве я уже умерла?
Тогда Моня заплакал. Он снял с гвоздя подтяжки и крепко ударил ими младшего брата, и не раз ударил.
А потом было так. Прозвенел звонок в коридоре, Моня поднял палец кверху, сказал «ша!» и пошел открыть дверь. Гриша слышал, как Моня сказал у входа:
— На тебе, Зюня! В чем дело, Зюня? Заходи, заходи!
Вошел Моня, а за ним Зиновий.
— Я как-будто чувствовал, как будто догадался!.. — сказал Зюня.
— А я полагаю, что ты как будто попался! — со смехом сказал Моня.
И все были рады друг другу, все любили друг друга и хотели любить, потому что были братья, хоть и не виделись пятьдесят шесть лет.
Зюня принес старшему брату курицу, а Гриша пришел с пустыми руками — подарки остались в гостинице. Он хотел бежать за подарками, но братья не пустили его, а сказали, чтобы принес потом. Курицу тоже не стали варить, а сели вокруг стола. У Мони было вино, и хлеб, и масло, и икра, и шпроты, и колбаса, и балык.
Старшие братья спросили Гришу, как он жил, и Гриша сказал, что было все — и темное, и светлое, и показал фотографии жены своей, и детей, и внука, и автобуса своего, и дома своего на холме.
Потом Гриша сначала спросил у среднего брата, как он жил, и Зиновий ответил, что у него все хорошо — и здоровье, и жена, и здоровье жены, и сын, и невестка, и квартира, и дача на Фонтане.
Гриша спросил у старшего брата, как он жил. И Моня сказал, разлив все вино по стаканам, что на жизнь его можно смотреть, как на эту бутылку. Если смотреть сбоку — бутылка, если же снизу — донышко. Но если заглянуть внутрь — там переливается и сверкает. Так отвечал младшему брату Моня и дал каждому заглянуть внутрь бутылки. Но Клара сказала:
— Моня, расскажи о Наташе и Володичке!.. Тогда Моня принес из шкафа альбом и стал открывать его с конца, листать справа налево. Сначала он показал внуков во всех возрастах, а Клара сказала с постели:
— Володичка в четыре года спросил Моню: «Дедушка, а что будет, если правительство разрешит детям зажигать спички?» — и Клара засмеялась и заплакала от любви к внуку и тоски по нему.
Моня показал дочь Гуту и родителей зятя. Открыл страницу и представил в полном составе семью Зюни — самого Зюню с женой Соней, Зюниного сына, а своего племянника Борю в штатском с женой. И Зюниного внука Леню, мальчика, комсомольца. И отдельно племянника Борю в военном (снимался для документа).
Потом показал себя вместе с Кларой и маленькой Гуточкой. Потом Клару-девушку с сестрой Хаей (обе в батистовых кофточках и больших шляпах). Потом — себя женихом с братом Зюней (оба в тройках с тросточками, на фоне беседки, пальм и морской дали— модной когда-то декорации).
И предстал перед ними на троноподобном стуле — собственность фотоателье «Захаровъ и Ко» — тесть Мони Меер Гутник, кондитер и философ, в картузе и лапсердаке, с пейсами и бородой.
И смотрел на них, на своих сыновей, папа, их папа — Мони, Зюни и Гриши, силач Зейлик, поднявший на пари рельс. И смотрела на них мама — Мони, Зюни и Гриши, красавица Сойбл, вдова. Она работала у помещика управляющей на строительстве мраморного дворца со стеклянным полом и золотыми рыбками под ним.
Потом предстал дед, их дед по материнской линии, печальный дед Шейндель, — в ермолке, ученый и набожный, знавший Талмуд и умевший толковать Библию, вместе с дородной бабушкой Мариам, покорно положившей руку на его маленькое плечо.
Потом показался дед по отцовской линии, держатель извоза на станции, суровый человек Зус Штейман вместе с веселой высокобровой женой своей, бабушкой Эстер — веселыми были даже уши у нее, выставленные из-под платка наружу.
Потом подслеповато и робко смотрел на них слабый от старости и испуганный необходимостью стоять перед фотоаппаратом белобородый дед Шивка. А жил он ровно сто лет и умер в день своего рождения…
И так сидели они долго и сожалели, что искусство фотографического портрета не было изобретено при царях израильских.
Саул же Исаакович той же цветущей дорогой возвращался домой. Ему следовало поразмыслить. Следовало подготовиться к подробному разговору с Гришей. Следовало описать ему самое счастливое и самое трагическое, что было, а о чем-то следовало умолчать совсем. Безусловно, размышлял он, надо рассказать о том, как он работал в порту на судоремонте, как директорствовал в детском доме, как сколачивал комитет помощи многодетным вдовам после войны. А вот нужно ли, сомневался Саул Исаакович, знать Гришке такие подробности жизни, как история в Ясных Окнах. Решить было трудно. А полезен ли для общей репутации страны и семьи факт квартирования Мишки и факт его любви к Ревекке и факт женитьбы на Манечке? Ведь нет гарантии, что Гриша сумеет не извратить сути… И потом, все это было так давно. Но с другой стороны, размышлял Саул Исаакович, такие истории повествуют о жизни глубже, чем трудовая книжка и послужной список.
Саул Исаакович размышлял о том, что нужна для такого дипломатического приема история какая-нибудь сегодняшняя, чтобы она показала его жизнь с общественной, деятельной стороны. Тогда он подождал бы, пока все исчерпают свои «а помнишь?», он переждал бы, пока Гриша вдосталь нахвастается своей американской удачливостью, и вот тут он, будь у него в запасе соответствующая история, обратился бы ко всей честной компании:
