— Ну да, ты бы им помешал…
— Интересно, чем я помешал бы им?!
— Все-таки… — И с грешной улыбкой пожаловалась: — А меня Гриша потащил в ресторан… Я терпеть не могу рестораны! Ты любишь ходить в рестораны?
Саул Исаакович скрипнул стулом, что означало: «Я не такой дурак, чтобы любить рестораны!»
— А у них принято. До сих пор голова трещит, как у пьяницы. Вторую ночь не могу спать!.. — не то жаловалась, не то хвасталась она. — Но я с ним поговорила, Суля. Я как следует с ним поговорила.
Саул Исаакович насторожился. Сестра смотрела в окно многоответственно и строго.
«Что видит она там — чердаки, крыши, небо или знамя бестрепетной и безжалостной правды? Неужели, — забеспокоился Саул Исаакович, — она кинула Гришу на жернова правдолюбия? Раз плюнуть допустить во время приступа прямоты политическую неаккуратность!» — не на шутку заволновался он.
— Он запомнит, будь уверен… Он тебе не говорил?
— Он мне ничего не говорил. Что же он запомнит, что ты сказала?
Мария Исааковна не торопилась с отчетом. Она села, проникающе посмотрела на брата, чтобы убедиться, действительно ли Гриша не говорил ему ничего, и опустила глаза с угрожающей скромностью.
— Был разговор.
— Что же, что же, не тяни!..
Однако она сначала поправила разбросанные девочкой и котенком подушки на диване, села и лишь после этого начала:
— Мы пришли в ресторан, слышишь? В шикарный ресторан на Пушкинской, где одни иностранцы. Швейцар, оркестр, шум, блеск и прочее!.. Нам накрыли безукоризненный ужин — то, се, третье, десятое, ну, словом… Но я отодвинула тарелку. Я сказала:
— Гриша.
Он отвечал мне:
— Что?
Я ему говорю:
— Гришенька!
Он опять мне:
— Что, Манечка? Я говорю ему:
— Гриша, я хочу тебе кое-что сказать. Он отвечает:
— Что же именно, Манечка?
— Гришенька, только не обижайся, — я говорю.
Он отвечает:
— Могу ли я обижаться на тебя, Манечка?
Тогда я сказала:
— Зачем, зачем ты уехал?!
Он удивился. Он не думал, что я посмею так спросить, Суля. Что же я, чужая? Я говорю:
— Как мог ты уехать, когда мы все, кто тебя любит, кого ты любишь, остались?
Он поразился:
— Что ты спрашиваешь, Манечка?! Как можно было не уехать, если были банды, тиф и холера?!
И знаешь, Суля, что он от меня услышал? Он тебе не говорил?
Саул Исаакович решительно заверил сестру:
— Он мне ничего не говорил!
— Я думала, он тебе скажет…
— Он не говорил.
— Хорошо, его дело… Я сказала: значит, для тебя, Гриша, холера, для тебя банды, а для нас — для меня, для Сули, для твоих родных братьев, для родителей, для всех наших — варьете «Бомонд»?
О, ему было не по себе, брат. Он молчал, он маялся, вертелся — ему было не по себе. Но ведь ты знаешь, он — в своего отца. Упрямцем был, таким и остался.
— Все же я был прав, что уехал! — сказал он из упрямства. Я и тут хорошо отпарировала:
— Каким судом, Гришенька, ты прав? Каким судом? — Хорошо сказала? Ну?
Мария Исааковна говорила быстро, почти скороговоркой, а тут еще в коридоре зазвенел дикий звонок, звонок для безнадежно глухих, особенный звонок для большой коммунальной квартиры. Мария Исааковна блеснула глазами: он! Дернулась к двери, но звонок прозвенел пять раз, то есть — к дальним соседям.
— Ты совершенно напрасно нервничаешь. Ты не сказала ничего страшного, — успокоил сестру Саул Исаакович и успокоился сам: ничего неосторожного она не сказала.
— Он не должен на меня обижаться. По-моему, не должен, — повторяла Мария Исааковна.
— Да, да, — кивал Саул Исаакович, почему-то очень жалея сестру.
— Он не должен обижаться, — еще раз повторила она и встала, и по-молодому изогнула спину, облокотившись на спинку стула.
Саул Исаакович увидел на ней тонкие чулки и лакированные туфли.
— Да, да, — кивал он, словно отряхивая что-то с кончика носа. — Да, да…
— Кто скажет ему правду? Может быть, ты? Даже собственной жене ты не можешь сказать ничего категорического!
— Слушай, странная вещь, что ты так говоришь! Просто смешно!
— В чем дело, братик?
— В том! Мы с Ривой приглашаем тебя на ужин в честь Гриши!
— Интересно. И кто такое придумал, она?
— Готовься к вечеру, сестра, и не рассуждай! — Саул Исаакович решительно поднялся.
Сестра вздохнула и покорно пожала плечами.
— Отдохни днем, чтобы хорошо выглядеть! — скомандовал Саул Исаакович. — Ты всегда была у нас ничего себе!..
А Гриши в гостинице не оказалось. Дежурная по этажу за кабинетным столом с телефонами и лампой под зеленым абажуром интеллигентно объяснила, что интурист Гарри Стайн в данный момент совершает экскурсию по городу. Саул Исаакович поинтересовался, разрешается ли для иностранцев оставлять записки, и дежурная, понимавшая толк в обходительности, положила перед ним хрустящий листок бумаги наилучшего качества и шариковую ручку с плавающей голенькой куколкой в прозрачном корпусе.
Он написал: «Гриша, учти, сегодня все ужинают у меня в твою честь. Приходи часов в семь. С приветом, Суля».
— Всего хорошего, — откланялся он любезной даме. — Благодарю! Сто раз извините!
Саул Исаакович опустился по пологим, крытым коврами лестницам в вестибюль, прошел мимо зеркал, бронзовых скульптур, мимо швейцара в галунах и ларька, торгующего матрешками, нырнул в ячейку вращающейся двери. И прокрутил ее трижды, так как внутри двери его смутило сомнение насчет стиля оставленной записки. В таком месте, среди такой обстановки следовало, вероятно, написать не фамильярное «приходи в семь часов», а официальное «съезд гостей к семи часам», не развязное «Гриша, учти», а учтивое «дорогой Гриша», не простецкое «с приветом, Суля», а как-то иначе.
Повращавшись и помучившись, можно ли второй раз беспокоить дежурную, Саул Исаакович все же снова склонился над зеленой лампой в просительной позе.
— Извините тысячу раз! — сказал он и приложил руку к сердцу. — Мне в записке крайне необходимо сделать маленькое исправление. Если вас не затруднит, я бы попросил…
Дежурная улыбнулась, он получил обратно свою записку и пикантную ручку с ныряльщи-цей без купальника. Он оторвал исписанную часть листка, а на остатке написал по-новому.
«Дорогой Гриша! Сегодня семья Саула Штеймана дает вечер в честь твоего прибытия в наш город. Съезд гостей в девятнадцать часов. Твой друг с детства Саул Ш.».
— Извините десять тысяч раз! — Саул Исаакович поклонился коротким энергичным поклоном, всем своим видом уверяя, что на этот раз прощается прочно и окончательно.
Ада с сожалением колыхнула полное тело в переливчатом платье, всплеснула руками в поблескивающих рукавах, ахая, заплела на груди пальцы с перламутровым маникюром.
— Какая обида!.. Как раз сегодня премьера!..
— Ну и что? Премьера — не закрытие сезона!
— Но — Миша?!
Миша — имелся в виду артист Михаил Красильников.
— Понятно. Красильникову мы не соперники. И что будет играть ваш Миша?
— Сейчас и говорить нечего, сейчас ни одного билета, но как-нибудь попозже я протащу вас с мамой. Миша сделает пропуск. Миша играет старика Дулитла. Можешь себе представить?!
Красильников — кумир семьи. Красильников даже иногда бывает у них в доме. Красильников играет старика — и не видеть этого нельзя, невозможно и недопустимо.
— Лейся, лейся, чистый ручеек с битым стеклом! — сказала Ася, и Леночка с послушной улыбкой тихо ушла за дверь.
На Леночкину улыбку, особенно на эту ее северную бесшумность у Аси были тайные планы, тайные от Леночки, тайные от сына Шурика, даром что Шурик на четыре года моложе Леночки. Ася сама была постарше мужа и не видела в том преград к счастью. Но Шурка завел себе подружку в техникуме, и Асины планы рухнули. Два дня назад определенно.
Дверь открылась, ударилась в резиновую плашку ограничителя и с негромким просительным скрипом снова закрылась, чтобы снова хлопнуть по резине и снова как бы о чем-то попросить — один за другим шли покупатели.
— Три соски, две пустышки! Присыпку, марганцовку, термометр для ванночки… Все?
— Только начало. — Молодой папаша просиял, озаренный необъятностью перспектив. — Клеенку! — вспомнил он.
— Вот видите, — сказала Ася.
Позавчера к ней — не к собственной маме — прибежала эта Шуркина подружка из техникума и нестыдливо, но и не дерзко — житейски просто попросила устроить ее в больницу. Необходимо, объясняла она, чтобы все состоялось в субботу, нельзя в горячее время перед сессией пропускать не то важные консультации, не то лабораторные работы, не то еще что-то.
— Мерзавец! Он у меня получит! — заверила Ася девочку, но девочка вступилась за Шурку.
