Глава двадцать вторая
Я застал Катерину в поистине черные для нее и ее мужа дни. Очередной дневной обстрел Донецка, в результате которого погибла бабушка и ее внучка, талантливая скрипачка, тот самый обстрел, о котором много говорили по телевидению и бесконечно писали в новостных каналах, и который не прошел мимо меня, потому что я стал постепенно подписываться на патриотические каналы – унес жизни ее Матрены и свекрови.
Что и говорить: с новым витком войны жизнь в Донецке стала многократно опаснее, чем прежде. Каждый день погибали мирные люди, и чуть ли не каждый день это были дети. Дмитрий принудил беременную Катерину оставить Донбасс и вернуться в Москву, где уже жили некоторые из их родственников: Зоя Васильевна и Вера Александровна, не так давно потерявшая мужа. Женщины воспитывали детей Карины и Парфена уже не пытались найти сведения о родителях: весть о смерти Карины уже достигла их, как достиг и рассказ Шишкина о пленении Парфена и грядущем суде над ним.
Они жили большой дружной семьей и обещали помочь Катерине с воспитанием ребенка, чтобы она сохранила свою работу в консерватории.
Именно поэтому Катя так разгневалась в аэропорту, когда я сказал ей, что бегу от мобилизации. В ее глазах я олицетворял собой все те силы зла, что набросились на ее семью, ее новый родной дом, на Россию, что погубили ее любимую девочку, ребенка, которому пророчили столь прекрасное будущее, и терпеливую, столь многое вынесшую на своих хрупких плечах мать мужа.
И хотя я не был повинен в их горе прямо, однако своими легкомысленными словами я как будто совершил насмешку над их бедой, во всяком случае, Катя именно так и восприняла тогда мой ответ, да и признаться, схожие ощущения испытал и я, когда она раскрыла мне всю печальную правду их последних дней. От стыда за ту легкость, с какой я рассуждал о вещах, о которых ничего не ведал и которые меня никак не касались, но которые значили тончайшую грань между жизнью и смертью для миллионов других людей, у меня горело все внутри, и самые кончики ушей, казалось, алели от укоров совести.
– Где ты живешь? – Спросил я, когда больше нечего было спрашивать и все, что можно было обсудить, было обговорено.
– Мы снимаем большую квартиру, три отдельные спальни, кажется, пока всем хватает места. Дима переводит деньги каждый месяц, я работаю, работают нянями Зоя Васильевна и Вера Александровна. Когда закончится война, все будет по-другому, быть может, мы все вернемся в Донецк, быть может, наоборот, Дима переедет к нам.
– Да… Когда закончится война. И ты готова ждать… ждать бесконечно долго?
– Как ждали наши прабабушки. Ничего не ново под Луной… Оно лишь кажется новым и впервые пережитым, потому что мы… Мы еще так молоды и очень мало лет топчем Землю.
Я боялся что-то спросить про ребенка и тех других детей, воспитанием которых занялась Катя, потому что всякий раз при упоминании кого-либо из ребят она вспоминала про Матрену и начинала плакать. Со стороны для человека несведущего я, должно быть, выглядел настоящим чудовищем, потому что за вечер, проведенный со мной, у Кати опухли и раскраснелись глаза. Но она сама завела речь о сокровенном.
– Что же ты так мало говоришь? Скажи, что думаешь обо мне… Скажи, что я – исчадие зла, этакая…
Ругательства, слетевшие с ее губ, были столь неожиданны и далеки от всего, о чем я мог думать в темнейших тайниках души, что смысл ее слов не сразу дошел до меня.
– Думаешь, я такой чурбан, бесчувственное чудовище? Напрасно. Когда у вас такая беда, я не могу думать о своих взглядах и тем более продолжать навязывать их тебе.
Но и Катя удивилась моему ответу; не того она ждала.
– Причем здесь твои взгляды? Я говорю о том, что все должны осуждать меня за мое себялюбие, за то, что после февраля я не увезла Матрену и свекровь подальше от войны. Хотела быть ближе к любимому мужу… Да ведь после февраля он и дома-то был всего пару раз.
Тогда-то я произнес наискучнейшее, наипошлейшее из утешений, сотни раз повторенное до меня:
– Ты не могла этого знать.
– А все-таки я думала только о себе, я знаю это, всегда знала. А теперь Матрена…
И слезы вновь полились по ее продолговатому лицу. Вдруг во мне сама произошла перемена; я стал говорить слова утешения столь разнообразные и глубокие, о существовании которых в глубинах своего ума я и не подозревал прежде, раскрывал в себе красноречие и дар слова такой, какого во мне не было и быть не могло. Да, я глядел на Катю в этот час как на сестру, как на друга, товарища своей юности, а вовсе не как на предмет своего обожания, которым мне непременно нужно было завладеть. И в этом-то и было заключено все различие… Я сочувствовал ее горю, я сопереживал ее раскаянию, я не мог выносить ее самобичевания, ее несправедливого отношения к себе. Мне нестерпимо хотелось помочь ей и ее семье в их горе, но сделать было ничего нельзя, ничего, оттого-то я ощущал, как внутри меня все разрывалось от бессилия. Но Катя вновь взяла себя в руки, и разговор продолжился.
– А ты?.. – Сказала она.
– Что – я?
– Как можешь ты… так жить?.. Эта Яна, гнусное существо, не могу поверить, что ты мог так обмануться… позволить себя обмануть.
Я опустил голову. Впервые так открыто и так явно я обсуждал эти неприглядные обстоятельства своей жизни с другим человеком, близким человеком, при этом не имея возможности рассказать ей всей правды: я подписал документы о неразглашении. По моим намекам Катя могла предположить лишь измену. У меня не было готовых ответов, на языке не вертелось заученных поверхностных, но одновременно убедительных слов.
– Сколько русских сбежало из России за последние месяцы и продолжают из-за границы осуждать нас, наших людей, наших бойцов. – Говорила Катя. – Но это ведь – лишь песчинка в море. Подумай об этом. Подумай также о том, что советские люди, уехавшие в Европы и Америки в восьмидесятые и девяностые, теперь гордятся нашей страной и первыми поддерживают ее. О чем это говорит? О чем? А те люди, что уехали когда-то из Украины? Они живут в России, но у них остались родственники… Как они могут продолжать жить здесь и одновременно желать победы России, а не Украине? Тебе это никогда не приходило в голову? Как может человек разорваться на две части?
– И у меня есть такие родственники. – Признался я нехотя. – Вроде бы украинцы, но не поддерживают Украину. Что же, своя рубаха ближе к телу – ведь они здесь, а не там.
– А может быть, все объясняется гораздо проще… Может быть, в них говорит смирение?
– Что?
– Смирение. Человеку просто необходимо смириться со своей судьбой, сколь бы противоречивой и несовершенной она ни была. Ведь никто, производя нас на этот свет, не обещал нам рая на земле, не обещал нам совершенства. И вот они мирятся с тем, что права Россия, но будет страдать и их родная земля, и их люди тоже. Потому что наше родное – когда-то славянское, теперь все советское – все это выше и лучше, а главное, сильнее западного. И так победим. Через общую боль, через общую кровь, через общую смерть и слезы. Другого пути нет. А когда другого пути нет – остается лишь смирение.
Смирение! Какое страшное, чудовищно безвольное, бесхребетное и одновременно поразительно всесильное, двуликое слово! Вдруг, словно по волшебству, от этих признаний Кати второй лик его впервые открылся мне вполне – во всей своей пугающей и вдохновляющей точности и обстоятельности. Так вот откуда черпал силы наш человек! Бедный, пожилой, больной, многодетный, бессемейный, молодой и ничего не добившийся еще в жизни, работяга, трудяга, солдат. Нужно было совершить столь малое, чтобы прикоснуться к бездонному колодцу неизбывных духовных сил – примириться со своей судьбой, прежде всего примирившись со судьбой Родины, такой, какой она была нам дана – ибо другой судьбы у нее быть не могло. Ее нельзя было переписать, переверстать, переснять. Зажатая между Востоком и Западом, хранительница баснословных природных и земельных богатств, а главное, девственно чистой жемчужины планеты – Сибири – что она могла сделать, что могла совершить над собой такое, чтобы перестать вызывать неисчерпаемую зависть и ненависть англосакского мира?
