Он поднимался к вершине холма так медленно, как только могла это делать машина. Он мог добираться до дома хоть несколько лет, теперь это было неважно. Он все равно мертв, надежд на спасение больше нет, а смерть постоянна и неизменна. Время бесконечно, или оно в какой-то момент остановилось. Все то же самое, но разница в том, что всякие колебания прекратились. Ничто больше не течет, а человеческой жизни свойственно течь.
Быть мертвым и знать, что ты мертв, — это как видеть сон и знать, что видишь сон, но странно: все было очень основательно, очень устойчиво мертвым. Шаббат вовсе не ощущал себя призраком, напротив, он как никогда остро чувствовал, что ничто не растет, ничто не изменяется, ничто не стареет, ничто не иллюзорно и ничто не реально. Не было больше объективного и субъективного, не могло быть вопросов, что есть то и что есть это, — все было просто и надежно скреплено смертью. Ничего не прибавляло и не убавляло понимания, что теперь время не разбито на дни. Никаких волнений о том, что внезапно умрешь. С внезапностью навсегда покончено в этом антимире, где нет выбора.
Однако если это смерть, то чей пикап стоит под навесом рядом со старым джипом Рози? Задняя дверца раскрашена — великолепие струящегося на ветру американского флага. Местный номер. Если всякое движение прекратилось, то что, черт возьми, это такое? Кто-то с местным номером. От смерти можно ожидать гораздо больше, чем люди привыкли думать. И от Розеанны тоже.
Они лежали в постели и смотрели телевизор. Вот почему никто не слышал, как он подъехал. Он смотрел, как они лежат, обнявшись, по очереди откусывают от сочной зеленой груши, как слизывают друг у друга с плоских животов сладкий сок, и думал, что Рози очень порадовалась бы, узнай она, что ее муж вернулся и увидел, какие тут произошли перемены в его отсутствие. Он увидел в углу комнаты на полу всю свою одежду. Все его вещи вынули из шкафа и из ящиков стола и свалили в углу, чтобы потом собрать в пакеты или коробки и в ближайший уик-энд сбросить в ближайшее ущелье.
Его опять обокрали. Ида заняла его место на кладбище, а Криста из гастронома, та самая Криста, чей язык так высоко ценила Дренка, Криста, которой Рози помахала как-то раз в городе, — просто знакомая по «Анонимным алкоголикам», — заняла его место в доме.
Если это смерть, значит, смерть — просто жизнь инкогнито. Все радости, которые делают этот мир тем занятным местом, каким он является, существуют, причем в не менее смешном обличье, и в антимире.
Они смотрели телевизор, а из темноты на них смотрел Шаббат.
Кристе сейчас, вероятно, лет двадцать пять, но она почти не изменилась, разве что ее коротко подстриженные светлые волосы стали черными, и между ног у нее было побрито. Не образцовый ребенок, конечно, — такой она никогда не была, куда там, — но, строя свой образ, явно и вызывающе берет за образец ребенка. Волосы торчат рваными взлохмаченными прядями, как будто ее стриг парикмахер лет восьми, как будто на голове у нее корона, надетая вверх ногами. Рот по-прежнему плотно закрыт, похож на холодную щель игрового автомата, но фиолетовым чудом ее глаз, ее словно глазированным, словно покрытым тевтонским льдом задом, нежными изгибами этого еще не тронутого порчей тела и сейчас можно было любоваться, как в те времена, когда он, добросовестный ассистент, подавал ей инструменты, пока она пробовала свое лесбийское волшебство на Дренке. А Розеанна, чуть ли не на целый фут выше Кристы, — даже Шаббат был выше Кристы, — вовсе не казалась вдвое старше подруги. Она была даже изящнее, чем Криста, с маленькой грудью, возможно, сохранившей ту же форму, какая была у нее в тринадцать лет, когда она переехала жить к матери… Четыре года без алкоголя плюс сорок восемь часов без него — и его бездетная жена на шестом десятке чудесным образом напоминала нерасцветший бутон.
Они смотрели программу про горилл. Шаббат мельком увидел на экране горилл, которые бродили на четвереньках в высокой траве или сидели, почесывая головы и задницы. Ему показалось, что гориллы очень много чешутся.
Когда программа закончилась, Рози выключила телевизор и, не говоря ни слова, стала изображать из себя маму-гориллу, ухаживающую за своим детенышем, то есть за Кристой. Наблюдая в окно, как они играют в гориллу-маму и гориллу-дочку, он вспомнил, как талантливо Рози когда-то отзывалась на его выдумки: например, он за столом начинал говорить как на сцене, поставленным голосом, или, чтобы развлечь ее в постели, помадой рисовал бороду и шапку своему члену, делал из него куклу. После спектакля ей было разрешено поиграть с куклой — мечта любого ребенка. Как она тогда смеялась — в этом открытом смехе была и пылкость, и презрение к опасности, и даже некоторая жестокость, как будто скрывать нечего (разве что всё), бояться нечего (разве что всего)… Да, сейчас он вспомнил, как ей нравились его дурачества.
С какой серьезностью Рози обрабатывала шкурку детеныша-Кристы. Она не просто выкусывала насекомых и выискивала вшей — казалось, ее прилежная работа, этот их контакт — очищение для обеих. Обе вели себя сдержанно, но каждую секунду у них шла какая-то жизнь. Все движения Рози были так нежны и точны, как будто она отправляла культ, служила какой-то религиозной идее. Не происходило ничего, кроме того, что происходило, но Шаббату это казалось огромным и жутким. Именно жутким. Это была минута самого большого одиночества в его жизни.
У него на глазах Криста и Рози преобразились в двух горилл, в двух животных со своими характерами. Они словно переселились обе в обезьянью реальность, они воплощали в себе обезьянью душевную высоту, они разыгрывали высокую драму обезьяньего разума и обезьяньей любви. Это был совершенно другой мир. В нем другое тело очень много значило. Они были одно: дающая и принимающая. Криста полностью доверяла рукам Рози, и они путешествовали по ее телу, как по карте, на которой отмечали свой чувственный маршрут. А эти влажные, напряженные взгляды горилл друг на друга, а тихое детское кудахтанье Кристы — детенышу уютно и спокойно.
Розеанна Горилла. Я инструмент природы. Удовлетворяю любую потребность. Если бы они с Розеанной, муж и жена, догадались все это время прикидываться гориллами, гориллами, и больше никем! Вместо этого они притворялись людьми, и даже слишком удачно.
Наигравшись, они со смехом обнялись, поцеловались нарочито человеческим, сочным поцелуем и погасили свет по обеим сторонам кровати. Прежде чем Шаббат успел обдумать ситуацию и решить, что делать дальше, двигаться или нет, он услышал, как Рози и Криста что-то вместе декламируют. Читают молитву? Конечно же! «Господи Боже… — наконец-то он слышит молитву анонимного алкоголика на сон грядущий, — Господи Боже…»
Дуэт прекрасно исполнял свое произведение, все было при них — и твердое знание текста, и чувство. Два женских голоса гармонически переплетались. Криста читала с большей страстью, но исполнение Розеанны было отмечено особой тщательностью — она стремилась внятно и чисто выговаривать каждое слово. В голосе ее были тяжесть и нежность. Она выбралась наконец на дорогу к душевному покою, столь долго недостижимому Кошмары детства: лишения, унижения, несправедливости, домогательства — все это осталось позади, так же, как и несчастная взрослая жизнь — с дикарем, пришедшим на смену отцу, — и теперь в голосе ее слышалось облегчение. Она произносила слова спокойнее и тише, чем Криста, но в ее голосе звучала глубокая вера. Ясно было: все, что она говорит, глубоко ею усвоено. Все сначала: новая жизнь, новая любовь… хотя и эта любовь, Шаббат не сомневался, кончится так же, как и прежняя. Он предвидел очередное письмо в ад, после того как Криста смоется, прихватив с собой столовое серебро матери Розеанны. Если бы мама не вынуждена была бежать, спасаясь от тебя, если бы мне не пришлось ходить в эту школу для девочек, пока она не вернулась, если бы ты не заставлял меня носить эту куртку, если бы ты не кричал на экономок, если бы ты не трахал экономок, если бы ты не женился на этой ужасной Айрин, если бы не писал мне сумасшедших писем, если бы у тебя не были такие отвратительные губы и такие мерзкие руки, если бы ты не обнимал меня ими так, что я чувствовала себя зажатой в тиски… Отец, ты снова сделал это! Ты украл у меня возможность нормальных: отношений с нормальным мужчиной, а теперь крадешь возможность нормальных отношений с нормальной женщиной! Ты всё у меня украл!
— Господи Боже, я не знаю, куда иду. Я не вижу дороги перед собой. Я не знаю точно, где она закончится. И себя я по-настоящему не знаю. И то, что я думаю, что исполняю Твою волю, не значит, что я действительно ее исполняю. Но я верю в это. Я верю…
У Шаббата эта молитва не вызвала неприятия. Если бы только она уже не проделала ему дырку в голове всей прочей чушью, которую он так презирал! Что до него, то он молился, чтобы Бог был всеведущим. А иначе откуда, черт возьми, он узнает, о чем бормочут эти двое.
