Наступила ночь. Моя жена и дочка и еще две родственницы легли в соседней комнате. Четверым им там было довольно тесно, но никто не соглашался спать в одной комнате со мной, а жена и дочь ни за что не хотели оставаться одни. Покойник — странный объект: днем его оплакивают, ночью его боятся...
Моя дочь... В жизни я ее любил больше всех. Мои два сына были очень шумными, эгоистичными, и, честно говоря, у меня уже не хватало сил и времени, чтобы заниматься ими как следует. Но моя дочь... Если бы я мог сейчас встать, чтобы сказать ей несколько слов, успокоить ее, поцеловать в лоб, как я всегда это делал, когда был жив. Однако веселая была бы сценка! Представьте себе: я встаю, подхожу к Ирочке, нагибаюсь, она вскрикивает от испуга, истерически смеется и падает в обморок. Нет уж, покойник должен вести себя смирно — раз умер, лежи и не рыпайся.
За ночь женщины немного отдохнули, но утром вновь принялись плакать. Еще целый день продолжалась эта канитель — родственники, знакомые, рыдания моих близких. Но мне это сильно надоело. Скорей бы на кладбище, на заслуженный отдых! Наконец, на следующее утро меня отвезли в главное управление. Меня положили в зале заседаний, и я стал самым важным человеком нашего ведомства. Гроб обложили искусственными цветами и венками, люди говорили обо мне с большим уважением: «Он...» Потом началась торжественная церемония. Зал был полон, и я слышал, как моя жена сказала дочке: «Посмотри, сам директор управления».
Надгробные речи. Говорили, что я был хорошим человеком — все покойники хорошие люди. Говорили, что я много работал, что надо беречь и щадить людей при жизни. Короче, речи были именно такими, как принято на торжественных похоронах.
Заиграл оркестр. С чувством, с надрывом. Многие заплакали, и даже мне вдруг стало немножечко себя жалко. Потом меня понесли к похоронному автобусу. Гроб был тяжелым, но, даже если бы это было в моих силах, я бы и пальцем не пошевелил, чтобы им помочь. Хватит, я свое отработал! Всю жизнь на мне ездили! Пусть хоть раз на чужом горбу в рай въеду. Впрочем, какой рай? Меня привезли в крематорий. Гореть мне в адском пламени. Ну и хрен с вами! Мне-то без разницы.
Хуже было другое — я увидел, что здесь я далеко не единственный. Я уже привык быть в центре внимания, но в крематории было много других покойников. Их всех выстроили в очередь. Слезы, рыдания, похоронные марши. Очень оживленное место... Проклятая жизнь — везде надо стоять в очереди. Ничего в этой жизни не получишь даром, за все надо бороться, прикладывать усилия, ждать, когда наступит твоя очередь. Даже умирать можно только в порядке общей очереди.
Между тем сияло солнце. День почти весенний, даже снег начинал таять. Небо было таким голубым, что мне стало несколько досадно, не рановато ли я умер? Я прислушался, что говорят мои друзья? Вначале я удивился, но потом их понял. Они потеряли друга. Сейчас им надо было бы огорчаться, переживать, ведь я был, надеюсь, хорошим человеком. Но в этот яркий солнечный день люди, живые здоровые люди, несмотря на все усилия, были просто не в состоянии плакать и грустить. И поэтому они начали утешать друг друга. «В первый момент потеря товарища не воспринимается очень остро, — говорили они, — но потом мы будем страдать и только через некоторое время как следует все поймем». Они это говорили совершенно честно, забывая, что через какое-то время все равно все отойдет в прошлое, особенно в нашей повседневной суете, с ее заботами и обязанностями.
И я вспомнил, что на похоронах моих друзей я вел себя точно так же. Конечно, грустят о друзьях, но закон жизни требует иного. Каждый из нас должен умереть, к потерям надо привыкать, не сентиментальничать. Если все время думать о мертвых, можно, действительно, помереть с тоски. Нет, к моим друзьям у меня нет претензий, хотя, вероятно, Палиевский где-то, не признаваясь самому себе, радовался: ведь он теперь займет мое место заведующего. Словом, мои сослуживцы хотели покончить с этой грустной историей как можно скорее. И я на их месте вел бы себя точно так же.
Но мои бедные родные! Если бы я мог, я бы постарался их успокоить. Невозможно представить себе для них худшей муки: после того, что было, — опять очередь, музыка, слезы.
Наконец меня вносят внутрь крематория. Навстречу валит толпа с предыдущих похорон. Довольно громко переговариваются, и кто-то замечает в мой адрес: «Как он посинел, бедняга!» Ага, значит, я стал синим — ничего, в конце концов я не молодая красотка и могу с такой рожей жить или, вернее, сгореть. Но какой там дурак играет на скрипке! Что он тянет нервы из моих родных! Честно говоря, если бы я предвидел все это, то постарался бы остаться в живых...
Слава Богу, кажется, конец. Я опускаюсь. Зеленая шторка надо мной закрывается. Все. Я попрощался с этим миром. Мои близкие там, на земле, расходятся домой. Им сейчас нужен покой. Ведь все было нелегко для них, хотя, откровенно говоря, они не так занимались мною, как утешали друг друга. И моя жена должна чувствовать облегчение. Лучше потерять мужа сразу, чем годами ухаживать за тяжелобольным. В конце концов все не так плохо: она не одна, есть дети. Будет получать как моя вдова высокую пенсию. Пусть отдыхает от меня.
Однако и мне нужен отдых. Скорей бы все кончилось! Любопытно бы знать — я уже на том свете или все еще на этом? Впрочем, света почти не было. Темный длинный коридор, и на конвейере стоят гробы. Сожгут нас, очевидно, только к вечеру, когда наступит наша очередь. Кстати, это, наверно, самая спокойная очередь в мире.
Сколько прошло времени, я не знаю. Вдруг близко от меня открылась дверь. Вошли двое рабочих, сняли пальто и надели, насколько я мог видеть в полутьме, халаты. «Черт побери, — сказал один, — во всех моих карманах дыры, и в штанах тоже». Последовала неприличная шутка. «Выложи все из карманов в пальто, чтоб не затерялось, — посоветовал его напарник. Он поглядел на гробы и засмеялся: — Сколько же вас здесь сегодня! Может, скинемся, ребятки, по семь рваных и выпьем?»
Рабочие исчезли неизвестно куда. Дверь хлопнула — и потянуло свежим воздухом. Да, свежим воздухом! Но как же я почувствовал свежий воздух? Значит, я дышу? Да, конечно, я дышу. И тут же я понял, что могу двигаться. Я приподнялся на локтях, сел, осторожно вылез из гроба. Я сделал несколько шагов. Что-то заставило меня обернуться. Я увидел, как мертвец, которого хоронили непосредственно передо мной, вдруг приподнялся — у него был огромный шишковатый нос.
Если бы я был жив, я бы удивился. Если бы я был жив, я бы испугался. Если бы я был жив, я, может быть, помог бы мертвецу встать. Но я был мертв, и я не хотел терять времени. Я быстро надел пальто одного из рабочих, совершенно автоматически, ведь мне нечего было бояться простуды.
Я открыл дверь. Передо мною была низкая ступенька. За ней — другая дверь, которая, наверно, выходила на улицу. Но я не успел ее открыть. В коридоре послышались шаги и голоса рабочих. Я застыл, не шевелясь. Как я и ожидал, внезапно воцарилась мертвая тишина, потом раздался робкий голос: «Ну да, точно, он исчез». — «Может быть, его потеряли по дороге?» — спросил другой голос. «Странно, по какой это дороге? — ответил его напарник. — Не ломай голову. Скорее всего отдали в музей, ну, как он называется? Туда, где выставляют скелеты». — «Ну, да, конечно, но как мы обойдемся без праха? Что-то ведь надо отдавать его родным?» — «Ну и что! Мы просто сожжем гроб и отдадим им пепел. Пойдем спросим у директора». И они побежали обратно по дороге.
Если бы я был жив, у меня дрожали бы колени. Но сейчас я все воспринимал хладнокровно. А как могло быть? И потом, право, мне порядком надоели дрожь, сердцебиение и повышение кровяного давления. Один раз это уже привело меня к смерти. Сейчас я даже не знал, есть ли у меня хоть какая-то сердечная деятельность.
Неважно, зато я знал, что начинается вторая жизнь. Из нагрудного кармана пальто я вынул пакет. Отлично! Паспорт, еще какие-то бумажки и деньги.
Итак, в новую жизнь. И ни в коем случае не возвращаться на старую квартиру. Во-первых, все человеческие привязанности умерли во мне. А во-вторых, я не хотел начинать свою вторую жизнь с убийства — ведь у моих родных был бы разрыв сердца, если бы я появился на пороге. Итак, я возвращаюсь в старый мир, в котором мне нечего бояться. Ведь люди больше всего боятся смерти. Но как может покойник умереть еще раз?
Я открыл дверь и очутился на кладбище крематория. Минуту спустя я был уже у забора. Я поднял воротник, пальто немножечко жало в плечах. Я поднял воротник не потому, что мне было холодно, а потому что хотел закрыть свое лицо.
Напоследок я оглянулся. По темному небу неслись черные облака. Дул холодный, резкий, влажный ветер. Я увидел густой дым, который повалил из трубы крематория. Мир моему праху! Наступала ночь.
Газета «Вечерняя Москва». Заметка из раздела происшествий — «Всему виной пьянство».
