Однажды — это было дней за десять до ее ухода — она вывела меня своей апатией. Кажется, я звонил ей по телефону и звал куда-то: на сногсшибательную выставку авангардистов — они еще были внове — или в гости к хорошим ребятам, а она тускло отговаривалась, что никуда не хочет, и пусть я иду один, и, сорвавшись, я крикнул: «Да застрелись ты!» — и грохнул телефонной трубкой.
Сжечь… Все сжечь.
Зойка, моя Зойка. Ирреальная девочка, душа. Только тебе могу рассказать об этом. Только ты меня слышишь и слушаешь, моя маленькая. Только тебе одной я нужен.
Кто ты?
Не уходи от меня. Не оставляй меня.
* * * * * * * *
Сегодня новолуние, сегодня первая медитация на группе,
Все сели в кружок по порядку знаков Зодиака. Нина в центре. Спина прямая, руки на коленях ладонями вверх, позвоночник напряжен и строен, словно антенна, направленная в небо.
Голос у Нины негромкий, размеренный, резковатый. Похожий на мастерок или резец скульптора, которым она вытесывает текст медитации, который, в свою очередь, поднимается вверх, надрезает пространство над нашими головами, и оттуда… оттуда идет золотистый, пощипывающий, зажигающий тонкий звон в ушах, поток.
Если честно, я не ожидал, что буду что-нибудь ощущать. Мне казалось, я совсем не чувствителен, не продвинут в ту сторону. Но — было, было! Отрицать это невозможно, сомневаться больше нельзя!
Потом, не выходя из поля, не меняя позы, все негромко рассказывали свои ощущения. Кто-то чувствовал поток энергии, но ничего не видел. Кого-то неудержимо влекло поклониться, отдать избыток космической силы земле. Кто-то рассматривал быстро мелькающие астральные картинки. Один парнишка, тренер по у-шу, наблюдал исходящий от всех нас свет, от кого-то яркий, от кого-то послабее. (Вот счастливчик, вот продвинутый! Я сразу же заболел комплексом неполноценности.) Что-то, впрочем, и я видел и попытался выразить. Световые пятна, неистово крутящиеся колеса, огненная змея, рассыпающая трескучие искры…
Мне запомнился рассказ Тамары. Ей привиделось, будто она сосуд, полый, и ключицы ее — края сосуда. И вот огромный тюбик с черной краской, и кто-то надавливает, и краска, переливаясь через ключицы, заполняет ее. Черная, жгучая, маслянистая… по горлышко. Она рассказывала — мы все еще сидели в поле, расслабясь, руки ладонями вверх, — и вдруг страшная тяжесть надавила на меня, словно тоже стал заполняться черной краской, словно слился на какой-то момент с ней. Потом прошло. Потом говорил следующий по очереди, но я плохо вникал, не сразу стряхнул с себя ощущение этого мига.
После медитации на меня напал дикий озноб. Нина смеялась и говорила, что это хорошо, идет очищение. Потом будут дико болеть ноги, потом поясница, сердце, лоб — по мере очищения снизу вверх — все эти малоприятные ощущения у нас впереди.
Мы шли к остановке троллейбуса, потом ехали в метро, а озноб все не утихал. Я хотел подойти к Тамаре, спросить, что у нее стряслось? С сыном, наверное? Ведь неспроста эта черная краска. Еще хотел поболтать с Ольгой, познакомиться поближе, в конце концов, мы в одной группе, а я еще не перекинулся с ней и парой фраз. Но меня опередили. Понятное дело, женщин мало, я всегда буду оставаться в стороне. Спросить Тамару так и не решился. Она оживленно рассказывала кому-то из мужчин о том, как ходит в Дом ребенка и лечит детей, по выбору, кто ей приглянулся, («у кого глазки самые ясные») — она понизила голос, оглянувшись на Нину, — она была говорлива и бодра, и при чем тут какая-то картинка с краской… Я пристроился к ним третьим и молча шел рядом, усмиряя озноб.
Ольга тоже чаще молчит, чем говорит, в этом мы с ней похожи. И еще она одного со мной знака, знака огня. Это я понял еще в прошлый раз, до того как мы выяснили свои знаки, рассаживаясь по кругу. Она прямо-таки взбесилась от слов Нины, что не нужно лечить (хотя сама экстрасенсорикой не владеет совсем), и сдержала бешенство, и сидела тихая, с угрюмыми глазами. Картинки ей тоже сегодня привиделись, но я их не запомнил, потому что она говорила после Тамары, после черного тюбика.
Запястья у нее потрясающе тонкие. Но она гораздо более нервна и пуглива, чем девочки из моего сна. Те были спокойней, ласковей, пронзительней…
Медитация — это здорово. Это выход в иное измерение, воплощенная вертикаль. Это лестница Иакова. (Точнее, самое ее начало, первые ступеньки.)
Было так хорошо, что я почти забыл о том, что случилось до нее. А до нее я чуть было не поругался с Ниной. В результате чего она заключила, что я типичный Овен. (Я не Овен! Я давно перерос свой знак и отбросил его, как высохший кокон. Я терпеть не могу астрологию и не нуждаюсь в ней! И на это Нина сказала, что слышит Овна, самого характерного Овна. Впрочем, добавила она, со временем из меня выйдет отличный ученик. Самые лучшие ученики выходят не из тихих и покладистых, а из буйных и непокорных. Таких, как Вивекананда. Помните, он был самым строптивым и гордым из всех учеников Рамакришны?)
Я был благодарен Нине за эту параллель, но моего пафоса она не сбила.
А взвился я, когда они говорили об Армении и Азербайджане.
— Вы знаете, что там происходит? — спросила наша наставница. — Там идет переход с плана свадхистханы на план манипуры, и от этого льется кровь.
До этого она вскользь заметила, что Сталин — тоже исполнитель божественного плана, и проведенное им людское уничтожение было отнюдь не бесцельным.
Почему-то я не могу спокойно проглатывать подобные заявления.
Потом была медитация, и я все забыл. Вернее, все стало не важно. Я чувствовал только щемящую благодарность к Нине и группе за этот выход вовне себя. В одиночку я бы так далеко не вышел. Когда медитируешь в одиночку, все гораздо слабее, и картинки тусклее, если они вообще есть. Но даже не это главное: удивительное ощущение братства возникло во время постройки группового тела и самой медитации. Редкое чувство, безмерно ценимое мной. В каком ином месте, в какой иной компании мог бы я очутиться за одним столом с майором милиции, приятельски болтая и — больше того — ощущая его в медитации ближе чем братом, надежней чем другом, ощущая его частью себя, частью нашего общего космического тела?.. Щипало в глазах, оттого что он такой чудный парень, а я еще плохо подумал о нем при первом знакомстве, вот только — какая жалость — мозги у него насквозь просовеченные, но это не страшно, он разберется со временем, не зря же он пришел сюда, отличный мужик, не зря же мы собрались вместе…
Я люблю их всех, Господи.
Только пусть они больше не говорят таких страшных вещей про Сталина и про войну в Армении.
Я не хочу их терять.
Не хочу больше никаких поисков, разрывов, уходов и перемен. Не могу больше катиться вечным колобком, от обретения к обретению, от краха к краху. Я выбрал.
Теософия. Прекрасное слово. (Не то что синоним его — «оккультизм», — кривляющиеся во рту звуки.)
Богомудрость. Я — теософ, не оккультист. Я хочу познать Божью Мудрость. Ничего больше, никаких прочих желаний во мне не осталось.
Марьям, — позвал я около полуночи, погружаясь в медитацию. Марьям…
…И увидел ладонь, сжимающую раскаленный уголь. Уголь прожег ее насквозь. В образовавшемся в ладони отверстии видно ночное звездное небо.
* * * * * * * *
Сегодня я все сжег.
Неделю, стиснув зубы, перечитывал свои дневники и письма, плавал в жгущем пробужденном пространстве больной любви, бесплодного одиночества, рушащихся, словно песочные домики, юношеских надежд. Не переставая, ныло сердце, валидол не спасал. Не мог заснуть до шести, до семи утра, прошлое теребило и скреблось, стучала кровь в висках, и медитации не помогали — выскакивал из них, не умея отстраниться от тоскливых, разбуженных энергий.
Сегодня дочитал последнюю тетрадку, выволок всю груду на улицу — там как раз сжигали ящики на задворках мебельного магазина — и смотрел, пока все это не сжалось, не сгорбилось, не превратилось в темную горку пепла.
Он молодчина, огонь. Он действовал со знанием дела, не спешил, перелистывал страницы, словно сам читал все написанное и приговаривал к уничтожению. Я любил его, я был благодарен за его суровое милосердие. Любил, как брата. Сильного и старшего брата, которому не слабо, в отличие от меня, неврастеника, одним махом избыть всю эту тоскливую, наросшую за десятилетия груду… Динка подмигивала со своих фото, прежде чем потемнеть, скрутиться и рассыпаться черной пылью. Щеки ее дрожали, как всегда, когда она злилась и пыталась настоять на своем. Волосы трещали, как когда-то давно, когда она проводила по ним щеткой. Воплощение живучести и свободы… Письма ее он сожрал мгновенно — не так уж много их набралось за год. Еще он проглотил магнитофонную пленку, где она поет под гитару цыганские романсы. Пела она плохо, но воображала о себе…
Огонь гудит и шуршит то ли в благородном бешенстве, то ли в вожделении… Широкая рыжая метла, подметающая к чертовой матери мое прошлое. Как, должно быть, свободно и легко мне станет теперь!
