Как сейчас.
Вскоре я ощутил, что что-то в самом деле будит меня – теплое, подрагивающее от радости, словно воспоминание из юности – как тогда, в тот день, когда я пошел в школу, не выучив математику, и меня осветил луч счастья. И как потом это же счастье повторилось, когда я смотрел на спящую Лизу… И теперь, такое же точно счастье толкало меня, вливалось в ноги, журчало через позвоночник, пронизывало ручьями, било потоком в голову, в горло, в глаза…
Я открываю глаза.
– Что это, Лиза?
Лиза молча ведет машину.
Я замечаю, что воздух вокруг стал светлее. Словно темноту стали просеивать через многослойный фильтр света – и вот, черное растворяется, исчезает… Я вижу дорогу, хвойный лес по краям. Спуск вниз – и вот, впереди открывается покрытое снегом и льдом гигантское поле. Подъезжаем ближе, поворачиваем влево – и эта гладь, сверкающая в бледных лучах желтоватого солнца, кажется уже нескончаемой.
Что это, рассвет? Неужели солнце… встает?
Оно действительно вставало. Тяжело, через силу, грузно – но все-таки вставало. Вставало так, как поднимается в последний раз утром с постели смертельно больной человек, которому вчера вечером врачи предписали смерть. Но он назло всем решил прожить еще один день. Последний…
Лиза остановила машину. Мы медленно вышли наружу – каждый из своей двери.
Байкал, залитый сверкающим ледяным панцирем, начинался метрах в двадцати перед нами. Справа и слева из озера пили воду косматые мамонты – поросшие коричневой шерстью елей и сосен холмы. Вдали, за горизонтом, застыли, словно пришельцы с другой планеты, прозрачные голубые горы.
– Ты… чувствуешь? – разлепил я губы…
– Да.
Растворенное в морозном небе солнце освещало серебристое озеро светло-оранжевыми лучами.
– Пошли?
– Да, конечно.
Когда-то очень давно, на жаркой, плавящей душу Кубе мы снимали с себя одежду, перед тем как ступить в море. А здесь мы надеваем на себя меховые шапки, куртки, унты. И когда мы надели все это, нам стало так же легко и свободно на душе, как если бы мы были совсем без одежды.
Взявшись за руки, я и Лиза, переступая ногами в тяжелых унтах, спустились с обрывистого берега на лед.
И пошли по нему.
Мы медленно шли по льду к голубым горам на горизонте. Сколько до них было километров пути? Тысяча? Сто тысяч? Миллион? Морозный воздух над озером был таким же прозрачным, как воды Карибского моря. Под нашими ногами тоже было море – только пресное. Я посмотрел вниз – и замер. Сквозь прозрачный лед под ногами хорошо просматривалось дно. Еще неглубокое, поросшее зелеными и желтыми водорослями, усеянное серебристыми рыбами. Но… рыбы застыли почему-то на месте. И водоросли не шевелятся, будто окаменели. Через какое-то мгновение я понимаю, что озеро попросту промерзло до дна – и мы сейчас идем по гигантской ледяной глыбе, в которой умерли и остались навечно, как в окаменевшем аквариуме, ее обитатели.
Может ли холод стать такой силы, что заморозит не только воду, но и воздух над ней?
И тогда Вселенная вместе с землей превратится в один нескончаемый кусок прозрачного льда, в котором будут недвижно вращаться вмерзшие в него, словно камни, планеты.
Что это?
Я остановился и стал всматриваться внутрь ледяной глубины.
– Лиза! – позвал я.
Она была рядом, я взял ее за локоть.
– Видишь?
Лиза молча смотрела вниз.
Метрах в двух под нами, в прозрачной замороженной синеве застыла с раздутым телом, оттопыренными плавниками и расширенными глазами Рыба-шар. Ощетинившись иголками, она чуть удивленно, немного нахмуренно смотрела на нас. Глаза у нее были, как и всегда, синие.
– Помнишь, я говорила, что ты встретишь меня? А я тебя – нет?
Подул легкий ветер. По льду покатила снежная поземка, задувая белой пудрой лед, и вскоре застывший подводный мир внизу уже нельзя было рассмотреть.
А потом вдруг стало резко, тяжело темнеть.
Что это? Неужели вот сейчас, прямо сейчас все кончается?
Может быть, это только тучи, обычные тучи над нами заслонили с таким трудом вставшее сегодня солнце? Но не должно вот так просто все кончиться, не должно…
Мы переставляли ноги, повинуясь тому же инстинкту, по которому плывут куда-то киты или совершают дальние переходы пингвины. Удалялись от берега, который, если обернуться – я знал это точно, – уже не рассмотреть. Шли, потому что так и не научились доставать взглядом горизонт. Мы просто теперь к нему шли. Шли к горизонту, на котором виднелись горы. Горизонт ведь существует специально для того, чтобы к нему идти. Вот только нельзя дойти до горизонта…
Я остановился, держа в своей руке руку Лизы. Мне показалось, что… горы, к которым мы идем и которые, казалось, все время к нам приближаются – вдруг сейчас, прямо на наших глазах начали отодвигаться от нас еще дальше.
Ожившие, они двигались, уменьшались – и вот, вскоре исчезли совсем…
Я не спрашивал ни о чем. Я не мог говорить.
– Внимание, – сказали где-то далеко на Земле, в тех городах, где все еще каким-то виртуальным чудом теплились в квартирах экраны ТВ. – Важное сообщение… процесс затухания энергии на планете Солнце вступил в необратимую фазу… В связи с этим… в прямом эфире ООН перед нациями Земли выступят ведущие мировые политики… Слово предоставляется президенту… (пауза… потеря изображения… шипение). Прощайте. Кажется, это конец. Простите, кто может… я вас всех… Господи, какая мелодрама… (послышался плач).
Тишина. Темнота.
В недрах моего альпийского комбинезона что-то пискнуло. Будто что-то живое. Протиснув руку за пазуху, я с трудом нащупал рукавицей мобильник. Вытащил – на табло светился значок присланного сообщения. Не от микросхемы, от человека. Одно слово: «Прощай». Номер телефона абонента был мне неизвестен. Я хотел ответить этому неизвестному, снял перчатку, стал набирать буквы – но пальцы онемели, телефон легко скатился с моей ладони и упал под ноги, в снег, в темноту. Да, вокруг уже снова сгущалась тьма. Я нагнулся, но ничего не нашел.
– Где Лиза? – вдруг вспомнил я, – где она?
В этот момент она ткнулась в меня сзади. Я обернулся – и увидел ее лицо, окутанное заиндевевшим меховым воротником куртки. Она ведь была ненамного ниже меня ростом – поэтому мы сразу коснулись друг друга губами. Там, где соприкасались наши лица, образовалась оттаявшая от холода прогалина.
– Кажется, сейчас это должно произойти, – тихо, почти мысленно, сказал ей я.
– Да, я знаю… – она сильнее прижалась ко мне, – сейчас я…
– Что?
– Хочу тебе сказать… – ее ресница коснулась моего носа.
– Говори…
Небо над нами темнело все глубже, одна за другой на нем гасли звезды. Мы чувствовали, что темнота, накрывающая нас, похожа на огромную ладонь… Мы стояли на одной ладони, а нас накрывала другая.
– Говори… Только прижмись ко мне сильнее, милая… ведь так мы еще сможем чуть-чуть пожить.
– А я уже очень сильно прижалась к тебе. Разве ты не слышишь, что у меня бьются два сердца?
– Два… сердца?
– Да. Вчера утром я узнала, что беременна от тебя. Почти месяц уже. Это когда я говорила по телефону с твоим отцом, помнишь? И мы потом… Теперь во мне живет новое сердце. Это наш детеныш. Он нас не видит, он только стучит. Знаешь, первое, что появляется внутри материнского организма – это сердце. Уже потом оно обрастает плотью, кровью, рефлексами… Но сначала – сердце. Оно застучало во мне тогда, четыре недели назад. Слышишь? Он уже не станет человеком, ну и что ж с того? Он все-таки пожил немного во мне… Как ты думаешь, нам не будет троим холодно, когда мы…
– Нет. Конечно же нет, Лиза! Ты не знаешь, кто он – девочка, мальчик?
– Не знаю… Просто человек.
– Просто – человек… Нам не будет больно, нет! Помнишь, нам всегда говорили и писали, что когда замерзаешь, то это нестрашно и не больно, никак…
– Да. Словно погружаешься в теплый сон.
– Или в ванну с теплой водой.
– Вот, мы вернулись в воду, как хотели.
– Конечно, мы ведь и идем по воде.
– Помнишь, я хотела, чтобы я чуть-чуть пережила тебя?
– Помню! Но не знаю, смогу ли я умереть раньше… – тихо засмеялся я. – Давай уж как получится, хорошо?
– Хорошо, – с таким же тихим звоном засмеялась она.
– Тебе тепло?
– Да. И ему, сердцу, тоже тепло, я чувствую…
– Ничего, что он прожил только месяц, это ведь тоже жизнь, да?
– Конечно, и секунда, наверное – это целая огромная жизнь. А тут – целых четыре недели… Это может, как двести лет…
– Он долгожитель, наш маленький… Ты хорошо сказала о секунде, очень хорошо… Знаешь, что-то я вспомнил сейчас о секунде, что-то очень хорошее…
– Конечно! Ведь это же все равно намного больше и лучше, чем совсем ничего, чем ни единой секунды жизни, чем нежизнь…
– Да, да… мне надо только вспомнить…
– Ведь не может быть, чтобы одна секунда хоть чего-то, но значила. Ведь если бабочка умирает за день, значит, она не просто так мало живет, и это не мало?
