А еще через полминуты они воочию увидели ее. Цунами хлынувшей жизни поднялось над сжавшимися в общий комок на льду мужчиной и женщиной – и заревело, упало и накрыло их. Оно втекло в их глаза, в их губы, в их мысли, в каждую пору на их коже и в каждую пору на коже их исстрадавшихся душ.
– Я с ума схожу, умираю? – думал он.
– Где я, что с мной, это смерть? – думала она.
И оба они восторженно чувствовали, что души их не слышат того, что думают их рассудки.
Вскоре им стало жарко, душно, как никогда – и они стали сбрасывать с себя меховую одежду, шапки, унты. Наконец, мужчина и женщина остались совсем обнаженными на заснеженном льду, не чувствуя никакого холода.
Обернувшись друг к другу, они поняли, что эта новая жизнь странным образом разделила их. Странным… потому что то, что они чувствовали, оказалось намного сильнее их любви к друг другу. И даже сильнее их любви к ребенку, находящемуся сейчас в утробе женщины. Они перестали быть мужчиной и женщиной, родителями, людьми, они стали человеками. И каждый из них теперь только в одиночку мог прожить ту секунду, что каждому из них была дарована.
Ведь если мы рождаемся в одиночестве – то и уходим из жизни в последнюю секунду одни.
Мы одни встречаемся с экзаменаторами, мы одни проваливаем экзамен или выдерживаем его.
Если бы мы всегда выдерживали наши одиночные экзамены – мы бы, наверное, жили вечно.
А на последнем экзамене, если бы мы пришли на него вдвоем, нас, вероятно, с насмешкой спросили бы: эй, у вас что, одна душа на двоих, если вы заявились вместе?
Как прожила свою секундную часть жизни Лиза? Не знаю. Может быть, когда-нибудь она об этом расскажет – вам или мне. Может быть… Чужая жизнь, даже самого дорогого тебе человека – всегда сумерки для тебя. Тем более если речь идет о последней секунде. Может быть, наш ребеночек с нашим стучащим сердцем тоже когда-нибудь что-то кому-то расскажет.
Я очень на это надеюсь.
Простите за то, что говорю с вами сейчас. Дело в том, что если ты начал книгу – надо ведь ее закончить, так? Ведь если ты начал речь об адаптации, так почему бы не адаптировать себя к этой книжке, в конце концов? Или признать хотя бы – что адаптация невозможна. Конечно, у этой книги уже могло было пять или шесть вполне закономерных концов. Но, мне кажется, все они были бы ложью, даже если бы это и случились в реальности.
Как только гигантская волна жизни накрыла нас и схлынула, и мы остались стоять каждый на своем островке времени, моя секунда тронула меня прозрачным краем – и я вплыл в нее, словно в глубокое море. Не знаю, дышал ли я в этой замершей стране времени, скорее – я просто в ней был. Или вообще – был.
В море и в океане нет направлений, нет понятий «слева» и «справа», волны плещут здесь во все стороны, когда того хочет ветер. Каменная песчинка, лежащая в солнечной долине посреди простирающихся во все стороны до горизонта гор – вот, что такое был я.
Есть ли внутри этого камешка или хотя бы на его поверхности жизнь?
Неужели я так и умру – мертвым?
Должно же быть что-то, что отличает, выдавливает, вычленяет меня из мутного пространства полупрозрачного камешка, едва видимого на ладони человека – не то что вечности?
Облака плывут над головой, кристаллы прозрачного льда светятся и звеняще шепчут. Воздух с нарастающей скоростью оживает так, как будто в нем проснулись невидимые существа. Исчез не только мороз, но и ощущение собственного тела вместе с костями, тяжестью, болью.
Повернув голову, я вижу Лизу. Я помню все – кто я и где живу, помню, что была античная Греция и Древний Рим, помню, как зовут нашего президента, помню, что есть люди, машины, книги, животные, помню о том, сколько мне лет и что солнце вот-вот погаснет. Мне не кажется странным сейчас, что я так страстно ценил и любил эти знания, остающиеся за прозрачной стеной секунды. Мое острое, как у сверхягуара, зрение пересекает горизонт не только пространства, но и времени, и я вижу, что на белой, выжженной солнцем горе стоят три деревянных креста, к которым прибиты люди. Я проникаю своим взглядом дальше этих крестов, в поля и моря, леса и эскадры, когорты, фаланги, в гущи битв и пиров, в толпы умирающих и в толпы рождающихся, лечу все дальше и дальше, влетаю в сад, вижу двоих обнаженных мужчину и женщину, таких же, как мы, потом проникаю и в них – и оказываюсь в облаке глинистой пыли, которую орошает дождь созидания и из которой чьи-то руки вылепливают первое в мире человеческое сердце, которое тут же, оживленное чьим-то свежим дыханием, начинает тихо стучать на ладони… Я вдруг понимаю, что если сильно задуматься о смысле человеческой жизни – задуматься искренне, глубоко, отчаянно, честно, причем не только о своей жизни, но и смысле существования всех, абсолютно всех людей – если у тебя только достало сил задуматься об этом – то получается только один ответ, состоящий только из одного слова. Что это за слово? Слова не пишутся, они рождаются как дети, в чревах душ, воспитываются, вырастают, становятся большими взрослыми, чтобы их могли понять. Они получаются разные по характеру, могут стать преступниками, подлецами, святыми, чудиками, добряками, неудачниками, гордецами, ничтожествами, своими парням или девчонками. Если мысли трудно отслеживать из-за хаоса их проникновения в душу и ухода из нее, то слова – можно. Может быть, именно за слова, за их последствия мы будем по-настоящему отвечать, а не за наши дела и мысли. Прояснить и понять мир можно только одним способом – радикально изменив его. Лучше всего с помощью слов. Слова – это пушки и мечи революции, цель которой – бунтовать, воевать, докапываться до сути существования, узнавать, с чего мы начались, почему такие сейчас и чем мы можем кончить.
Да и молимся мы словами, ведь так?
И тут я почувствовал, что кто-то еще, третий, начинает проникать в меня словами.
Я не слышал их, нет – но я чувствовал их сильнее и ярче, чем если бы слышал.
Эти слова доносились до меня тихим шорохом, дыханием, просто ощущением силы чего-то нового, куда я входил. Задрожал и задвигался воздух вокруг – и я увидел, что снежные исполины на горизонте ожили, шевелятся. Мне стало тревожно. Я оглянулся и увидел, что цвет вокруг изменился. Лиза стала бледно-желтой, потом лимонной. Лед под моими ногами фосфоресцировал всеми цветами радуги. Потом он начал медленно плавиться, но ногам не было жарко. Тонкий, как нить, луч солнечного света подплыл ко мне и остановился возле меня. Так что же – солнце не гаснет? Луч света стоял неподвижно и был объемным, как в стереоскопическом фильме. Хотелось взглянуть на то, что было за ним, и я обошел вокруг этого тонко вытканного золотистого столба.
А в воздухе уже летали и жили цвета. Яркие и густые, прозрачные и чернильные, теплые и холодные, горькие и соленые, смешные и злые, пугающие и умиротворенные – они, казалось, повторяют мысли и эмоции, выходящие из меня, и окрашивают их в цвет.
Глянув под ноги, я едва не вскрикнул: подо мной оживало море – плавающие в нем рыбы были такими красочными и такими объемными, что мне хотелось протянуть руку и потрогать их. Протянув руку, я дотронулся до улыбающейся мне Рыбы-шар – и не ощутил прикосновения ко льду. Меня обдало жаром страха: «А где же лед?»
Я стоял… вернее, сидел на воде. Подо мной на многие километры вниз уходила пропасть, заполненная прозрачной водой, в которой плавали и шевелились животные. Повернув голову, я увидел берег, с которого мы пришли. Странно… я видел там, далеко, даже маленьких жучков, ползущих по коре деревьев, растущих на берегу. И отдельные травинки мха на холмах, похожих на пьющих из озера мамонтов. На дальних горах – голубых, что колыхались на горизонте – был виден стекающий вниз водопад, крадущийся по склону снежный барс, блеск его глаз… Я смотрел и видел все это так, словно ко мне вдруг вернулось мое настоящее, забытое зрение, которое оказалось в тысячи, миллионы раз сильнее того, что было у меня раньше…
И тогда, повинуясь внезапному инстинкту панического бегства, я зажмурил глаза – но тут же с изумлением понял, что продолжал видеть все то же самое, как будто у меня и не было глаз!..
Я не помню, открыл ли я снова глаза или продолжаю и тогда, и теперь смотреть без них?
Мои пальцы стали чрезвычайно мягкими, словно были сделаны из пластмассы, которую разогрели на огне. Я поднес один палец ко рту, с интересом попробовал его на зуб – он и в самом деле гнулся и деформировался, как происходит это с пластиком или с пластилином – и было понятно, что я легко, если только вздумаю, смогу его откусить.
Я уже положил в рот пальцы своей правой руки и начал сжимать их зубами, как в моем мозгу мелькнуло дальнее воспоминание – словно я нырнул на предельную глубину памяти и резко достиг дна. Там, на дне, я увидел сверкавшие россыпи своих слов, мыслей, поступков. Здесь же лежали и прочитанные мной и моими предками сказки, предания, притчи, легенды, слова из которых выскочили и заструились в меня, и тут же я вспомнил, что когда-то мне, маленькому, сидя у моей постели, читала сказки бабушка – читала тогда, когда я еще вспомнить об этом не мог – но сейчас-то вспомнил… Там, в этих сказках, были такие слова: «Иди, добрый молодец, вперед, и не оборачивайся. Если встретишь злые чудеса перед собой – скажи им: не верю! А если поверишь, то пропадешь ни за что, добрый молодец…»
