„Мой отец хотел, чтобы мы жили лучше, — начал Гарп, — хотя сам не мог бы сказать — лучше по сравнению с чем. Думаю, он вообще не понимал жизни, и все-таки хотел, чтобы она стала лучше“.
Как и в первой повести, он создал вымышленное семейство, придумал братьев и сестер, тетушек и злого дядьку со странностями и снова ощутил, что он писатель. Его радовало, что сюжетная канва прорастает живой тканью.
По вечерам Гарп читал свой роман Эллен Джеймс и Хелен. Иногда с ними засиживался Данкен, порой и Роберта оставалась к ужину и тоже слушала.
В Гарпе вдруг открылась удивительная щедрость. Он требовал оказывать помощь всем женщинам, обратившимся за поддержкой в Фонд Дженни Филдз. Попечительский совет приходил в отчаяние, а он невозмутимо говорил: — Не сомневаюсь, эта женщина говорит правду. У нее такая трудная жизнь. Что, разве у нас нет денег?
— Не будет, если так мотать их, — протестовала Марши Фокс.
— Вылетим в трубу, если не будем более строго отбирать просительниц, — вторила ей Хильма Блох.
— Мы — вылетим в трубу? Как это может быть?! — возмущался Гарп.
По мнению совета, с Гарпом что-то случилось. Чем объяснить, что он в одночасье превратился в мягкотелого либерала, для которого зла в мире не существует. Только Роберта была с этим не согласна. Переполненный рождающимися в воображении печальными историями, сострадая выдуманной семье, Гарп как бы перенес сострадание и на живых людей.
Годовщина гибели Дженни Филдз, внезапной смерти Эрни Холма и Стюарта Перси пролетела для Гарпа незаметно — так его захватил творческий азарт. Подошел спортивный сезон. Хелен давно не видела его таким увлеченным, таким неутомимым и сосредоточенным. Перед ней снова был тот уверенный в себе Гарп, который покорил ее в юности. Ей стало так не хватать его, что она плакала, оставаясь одна. Это случалось довольно часто, ведь Гарп разрывался теперь между спортивным залом и письменным столом. Хелен почувствовала вдруг, что безделье ее затянулось, и она согласилась преподавать в Стиринге, ей тоже захотелось снова испытать это удовольствие — рождение в голове собственных идей.
Хелен научила Эллен Джеймс водить машину. Эллен ездила теперь дважды в неделю заниматься литературным мастерством. Гарпу нравилось поддразнивать ее: „Два писателя в одной семье — не слишком ли много?“ Домашние не могли нарадоваться, видя его хорошее настроение. И Хелен, вернувшаяся к любимой работе, стала спокойнее. Но в „мире от Гарпа“ кто счастлив вечером, утром может повстречать смерть.
Потом они часто говорили — вся семья, включая Роберту, — какое все-таки счастье, что Гарп увидел рождественское издание „Пансиона Грильпарцер“ с иллюстрациями Данкена Гарпа. Успел увидеть до того, как свирепый „Прибой“ пришел за ним.
Он любил эпилоги, если судить по „Пансиону Грильпарцер“.
„Эпилог, — писал Гарп, — нечто большее, чем просто подведение итогов. В сущности, эпилог, суммируя прошлое, предупреждает о будущем“.
В тот февральский день Хелен слышала, как он шутил за завтраком с Эллен Джеймс и Данкеном. У него явно не было никакого дурного предчувствия. Хелен искупала маленькую Дженни Гарп, присыпала ее детской пудрой, смазала головку, подстригла крохотные ноготки на пальчиках и наконец всунула в желтый костюмчик, который когда-то носил Уолт. До Хелен доносился запах сваренного Гарпом кофе и голос мужа, торопившего Данкена в школу.
— Ради Бога, Данкен, только не эту шапку, — говорил Гарп. — Она и воробья не согреет. На улице минус двенадцать.
— Плюс двенадцать[49], папа, — уточнил Данкен.
— Это не принципиально, — заявил Гарп. — Главное, что очень холодно.
Затем, судя по всему, через заднюю дверь гаража, вернулась Эллен и, видимо, что-то написала Гарпу, поскольку Хелен услышала, как Гарп пообещал ей помочь: скорее всего, у Эллен не заводилась машина.
После этого в огромном доме на время все стихло; лишь откуда-то снаружи до Хелен доносился скрип снега под ногами и медленный стук прогревающегося мотора. „Счастливо!“ — услышала она голос Гарпа; он напутствовал сына, который уже шел по асфальтовой дороге в школу. „Пока!“ — отозвался Данкен.
Машина наконец завелась, и Эллен Джеймс покатила в университет. „Езжай осторожнее!“ — крикнул ей вслед Гарп.
Кофе Хелен пила одна. В другие дни она слышала лепет малышки Дженни, напоминавший бессловесные звуки джеймсианок или самой Эллен, когда та была чем-то расстроена. Но сегодня Дженни молча играла с погремушками. Тишину нарушал только стук пишущей машинки Гарпа.
Он работал три часа. Машинка то выдавала пулеметную очередь на три-четыре страницы, то надолго замолкала, так что Хелен казалось, будто Гарп переставал дышать. А когда она, позабыв обо всем, уходила с головой в книгу, машинка вдруг снова начинала трещать.
В полдвенадцатого Гарп поговорил по телефону с Робертой Малдун. Предложил ей сыграть в теннис перед тренировкой, конечно, если Роберта может отлучиться от своих „девочек“, как он называл подопечных Фонда Дженни Филдз.
Роберта, увы, играть не могла. Судя по голосу, Гарп был разочарован.
Как будет бедняжка Роберта впоследствии казнить себя за то, что отказалась играть; если бы они пошли на корт, вновь и вновь твердила она, может, она бы почуяла опасность; может, была бы с ним рядом, начеку и распознала бы звериный облик реального мира, хищные отпечатки лап, которые Гарп никогда не замечал или попросту игнорировал. Но Роберта Малдун в тот день не могла играть в теннис.
После этого Гарп стучал еще полчаса. Хелен знала, что он пишет письмо; она умела определять по звуку машинки, чем он занят. Гарп писал Джону Вулфу насчет „Иллюзий моего отца“; он был доволен тем, как книга подвигалась. Жаловался, что Роберта слишком серьезно относится к работе и теряет спортивную форму; глупо отдавать столько сил и времени административным хлопотам, даже если приносишь их на алтарь Фонда Дженни Филдз. Его не огорчает, писал он, что „Пансион Грильпарцер“ плохо расходится; главное, что получилась „прекрасная книга“, ему нравится смотреть на нее и дарить людям; и вообще ее второе рождение стало его собственным вторым рождением. Он надеялся, что предстоящий борцовский сезон будет более успешным, хотя его главный тяжеловес выбыл из строя — перенес операцию на колене, а один из его питомцев, чемпион Новой Англии, окончил в этом году школу. Еще он писал, что жить с человеком, который читает столько, сколько Хелен, и хорошо и плохо. Иногда он раздражался, видя ее весь день с книгой. Но это и подзадоривало его — он хотел написать такую книгу, чтобы она обо всех других забыла.
Около полудня Гарп пришел поцеловать Хелен; поласкал ее грудь, поцеловал маленькую Дженни и все никак не мог от нее оторваться; затем надел на нее зимний комбинезон, который тоже носил когда-то Уолт, а до Уолта еще и Данкен. Тут из университета вернулась Эллен, и Гарп повез Дженни в детский сад. Потом он заскочил в закусочную Бастера, выпил традиционную чашку чая с медом, съел один мандарин и один банан — обычная еда перед бегом или борьбой, как он тут же объяснил новому преподавателю английской кафедры, молодому человеку, только что окончившему аспирантуру и восхищавшемуся творчеством Гарпа. Его звали Дональд Уитком. Он немного заикался, когда нервничал, что напоминало Гарпу мистера Тинча и Элис Флетчер, о которой он все еще иногда думал с учащенным сердцебиением.
Именно в этот день Гарп был готов говорить о писательстве с кем угодно и нашел в молодом Уиткоме благодарного слушателя. Он рассказал Дону Уиткому, что чувствовал, начиная писать новый роман. „Это все равно что пытаться воскресить усопших. Нет-нет, не то — скорее, подарить людям бессмертие. Даже тем, кто в конце книги умрет. Для них это важнее всего. Писатель — это врач, который берется только за безнадежные случаи“. Последние слова очень понравились и самому Гарпу. А молодого Уиткома привели в такой восторг, что он записал их и вставил потом в биографию Гарпа.
Именно Уиткому спустя много лет было суждено стать автором знаменитой биографии Гарпа, к которой все остальные его биографы относились с завистью и презрением. Творческое возрождение Гарпа, писал Уитком, стало возможным благодаря тому, что он вдруг осознал свою смертность. Покушение на него, совершенное джеймсианкой в грязно-белом „саабе“, стимулировало творческий импульс. Эта мысль встретила полное одобрение Хелен.
В сущности, мысль вполне здравая, хотя сам Гарп наверняка бы посмеялся над ней. Он и думать перестал о джеймсианках и уж, конечно, не искал с ними встречи. Однако вполне возможно, что подсознательно он и сам чувствовал нечто подобное тому, что высказал Уитком.
Тогда, в закусочной Бастера, беседуя с Уиткомом, Гарп совершенно покорил его. Наконец пришло время идти в спортзал. Забыв расплатиться, он поспешил к выходу и в дверях столкнулся с директором школы Боджером. Заплатил за него Уитком, о чем тот добродушно вспоминал впоследствии. Боджер только что вышел из больницы, где пролежал три дня с сердечным приступом.
