Кто-то, кудесник, скользит десятью пальцами – каждый из них профессор акушерства – по вершине плодородия с ее раздутыми синими реками. Под этими пальцами на филиппинский манер расступается кожа. Не больно, не страшно, крови нет. Пальцы уходят глубже и разделяют ткани, похожие на ломтики лососины. Между ними просовывается уморительно тонкий и длинный господин катетер. Он начинает с хлюпаньем, жутко смешно отсасывать почтенное собрание по имени экссудат. И вот она, пресловутая истонченная мадам стенка матки. И наконец – нашего полку кесарят прибыло! – появляется Марк. Его выгребают, вылущивают, вытаскивают, как в марте в Пенсильвании вытаскивают из норы сурка, чтобы предсказал весну. «Аа-ппч-хи!» – и он здесь, в этом мире. Все-таки не разминулись, хоть на миг повстречались. «Будь здоров, Марк!» – говорит она. «Спасибо», – отвечает он и ножками уже выделывает па ламбады. «Спасите! Спасите!» – доносится вечно любимый мужской вокал.
Однажды Славка решил обмануть охрану и отправился на Акрополь, едва полная луна утвердилась на небосклоне. Он ехал по пустой дороге и бормотал что-то под нос, не отдавая себе отчета, что обманывает не столько охрану, сколько самого себя. Невыносимо, когда тебя мониторит структура даже в самые интимные минуты жизни, бормотал он. Невыносимо, когда тебя узнают даже встречные бегуны на греческом острове. Этот двухтысячелетний стадион появился в твоей жизни для того, чтобы ты там в полном одиночестве пробежал по самому краю, ну а если свалишься там в другое пространство, значит, так тому и быть.
Достигнув вершины, он оставил там тачку и спустился к руинам. Стадион был глубоко внизу, но дальше он не пошел. В тени одной из уцелевших колонн храма Аполлона Пифийского он долго сидел, ни о чем не думая и ничего не пытаясь предпринять. В душе его зрела уверенность, что в эту ночь он сделает только то, что ему предназначено, что судьба сейчас не нуждается в его рывках, что все за него продумано заранее.
Третьего дня, проезжая на малой скорости по Гончарной улице в Москве, он увидел странную процессию: вели порченых детей. Простые женщины, одетые в свое самое лучшее, чистое и приличное, за руки влекли куда-то довольно уже больших дитятей, но те не хотели идти. Они визжали, пытались вырваться, даже влеплялись в стенки, но женщины с застывшим на лицах выражением отчаянной решимости еще крепче сжимали пальцы и влекли своих чад вперед.
– Что происходит? – спросил президент «Эр-Гора».
Один из охранников, Боб, предположил с каким-то виноватым смешком:
– К мощам, видно, ведут приложиться, Мстислав Игоревич. Исцелить хотят своих бесноватых, однозначно.
Вскоре все выяснилось. Перед воротами Афонского подворья стояла огромная очередь, все в аккуратно отглаженной бедной одежде. Многие и здесь были с детьми, но не бесноватыми, а смиренно болезненными. Внутри подворья, в церкви, были впервые в Москве выставлены к доступу мощи святого Пантелеймона Целителя.
Слава вышел из машины и подошел к толпе. Только вчера вечером он был на телевидении в одном из популярных ток-шоу. Он поймал на себе несколько узнающих взглядов, но заметил, что, узнав его, люди тут же опускали глаза: присутствие «олигарха» в толпе пилигримов, очевидно, казалось им неуместным, если не греховным.
Чуть поодаль от очереди, вдоль стены лепились монашки с деревянными ящичками для подаяний на храм и на нужды благотворенья. Слава подошел к одной из них и засунул деньги в прорезь, явно не приспособленную для таких серьезных вложений. Женщина посмотрела на него с неприятным отчуждением, но поклонилась. Он почему-то не мог от нее отойти.
– Что вам нужно, господин? – спросила она смиренно, но недружелюбно.
– У моей жены послеродовой… ну… послеродовая горячка… Вы можете за нее… ну… помолиться? Сестра?
Она категорически уклонилась от слова «сестра»:
– Вы православный, господин?
Он стоял, не зная, что сказать. Вдруг он узнал эту монашку. Когда-то она была актрисой модного театра, грешницей московского людоворота. Она протянула ему листок с типографским текстом. Он сунул его в карман и пошел к своим «пацанам».
Теперь, сидя в тени одной из четырех колонн, оставшихся от языческого храма, он развернул эту бумажку и положил ее под щедрый свет луны. И сверху укрепил осколок мрамора, чтобы не сдуло. Этот текст он уже знал почти наизусть. Он шел под заголовком «Таинство покаяния». Еще из нескольких камешков он сложил маленький крест. Какой: православный, католический? Разве это важно, главное – попросить отпустить прегрешения, вольные и невольные, смиреннейшим образом, как последняя подбитая тварь, умолить: оставь мне, Господи, мою девочку, мою единственную любовь!
Склонившись к листочку, он шептал: «Пошли мне, Господи, свой Небесный Огонь, попаляющий наши грехи! Позволь мне очиститься покаянием! Прости мне мою суету и нередкое подончество мысли, прелюбодействие словом и делом, помышлением, зреньем и слухом, осязанием и всеми моими чувствами, гордость и небрежение к молитве, маловерие и сомнения, прости и сохрани жизнь моей жене Наталье! Верую во Единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного…»
И так он прочел весь Цареградский Символ Веры, а потом «Отче наш» и «Богородице Дево, радуйся», и «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере, преподобных и богоносных Отец наших и всех святых, помилуй нас. Аминь». Он хотел уже начать чтение молитвы последних Оптинских старцев, но в это время почувствовал себя окруженным чьим-то вниманием. На освещенных луной развалинах то тут, то там сидели молчаливые созерцатели его одинокой мольбы: вороны и мышь, волк и баран, и пара лебедей кружила над ними. В то же время одна из колонн превратилась в неизреченную данность, ближе всего напоминающую столб света. Колебаниями этого света она вступила с ним в диалог.
Человек, ты опасно приблизился к нам; понимаешь ли ты это?
Прости, великий бог, что творю молитву Христу в твоем храме.
Кажется, ты не совсем понимаешь, что говоришь. Мы все были распяты вместе с Христом; это ты понимаешь?
Славка молчал, боясь разрушить мгновение.
Ступай домой, к своей жене, человек, вы не расстанетесь никогда.
Луна закатилась за тучу, померкла неизреченная данность Аполлона, вороны протрубили, волк подвыл, баран проблеял, пискнула мышь, и только чета лебедей не проронила ни звука.
Мальчик развивается удивительно быстро. Уже через месяц приходится ему говорить «Вынь руки из-под одеяла!», и он, удивительный разумник, можно сказать, Марк Мстиславович Горелик-Разумник (по аналогии с известным писателем), немедленно выкладывает свои лапки поверх одеяла и лежит с хитрой улыбкой.
Между тем празднества по случаю рождения наследника «Эр-Гора» продолжаются по всей планете. Султан Брунея для этой цели откупает Соломоновы, или Натановы, острова. «Женщина Двух Столетий» – ей сейчас на вид восемнадцать, на вкус и еще меньше – в центре внимания. Где бы она ни появлялась, тут же на водные глади спускается из поднебесья стая золотистых гусей. Молодежь повсюду танцует под ее новый хит «Праздник с Рокфеллерами».
Вкушаем пряник печатный
Вместе с семьей Рокафеллеров.
Массы, готовьте взрывчатку!
Крутите свои пропеллеры!
А Славка снова, как в прежние годы, полон юмора и легкости. Проводит повсюду конференции по охране атмосферы, по внедрению негрязной энергии, по раскручиванию человечества для перехода на новый уровень и всякий свободный день норовит провести с семьей на острове Родос, чье имя, вы правильно догадались, созвучно со словом «роды».
Однажды – Марку в тот день исполнилось три месяца – ужинали все вместе, всем «Эр-Гором» – чем боги послали, то есть нектаром и амброзией. Солнце садилось за западные холмы. Турция за восточным проливом была видна до последней каменной складочки.
– Мама, можно тебя на минуточку? – послышался голос из детской.
Она впорхнула, вся в легких фисташковых одеяниях.
– Что скажешь, чайлд?
Ребенок сидел в позе роденовского «Мыслителя», но смотрел не вниз, а в окно, наполовину поделенное между морем и небом. Две голладские няни в накрахмаленных рогатых чепцах стояли в углу.
– Отошли их, – попросил Марк (он предпочитал говорить по-русски, хотя, конечно, мог и по-голландски). – Мне нужно сказать тебе несколько слов наедине.
Воздушная мамаша с трудом опустилась в кресло. Сердце потащило отяжелевший от неожиданности поток жизни. Монашки вышли.
– Солнце мое, неужели ты… – неуклюже двигался во рту отяжелевший язык.
– Солнце твое остается с тобой, а я ухожу, – просто и нежно произнес Марк. – Так решено.
– Где? Кем? – только и вымолвила она.
– Кем – я пока не знаю, а где – догадываюсь. – Детской ручонкой, на которой, впрочем, уже проглядывали похожие на отцовские мускулы, он показал на море с белыми гребешками и на небо, где вдруг с приседаниями прогулялась компания холозагоров и олеожаров. Она потянулась к нему, но он отодвинул ее руки и встал в кроватке, маленький бесстрашный Горелик, не познавший родовых мук. – Мама, не бойся! Я уйду от тебя, но не навсегда. Я буду появляться. Иногда ты будешь чувствовать это сразу, иногда post factum.
