– Где? Кем? – только и вымолвила она.
– Кем – я пока не знаю, а где – догадываюсь. – Детской ручонкой, на которой, впрочем, уже проглядывали похожие на отцовские мускулы, он показал на море с белыми гребешками и на небо, где вдруг с приседаниями прогулялась компания холозагоров и олеожаров. Она потянулась к нему, но он отодвинул ее руки и встал в кроватке, маленький бесстрашный Горелик, не познавший родовых мук. – Мама, не бойся! Я уйду от тебя, но не навсегда. Я буду появляться. Иногда ты будешь чувствовать это сразу, иногда post factum.
– Откуда ты знаешь латынь? – неадекватно (о, латынь!) удивилась она.
– Поцелуй меня и не задавай сложных вопросов, – попросил он.
Она поцеловала его и почувствовала острый младенческий запах, смесь свежести и опрелостей, душистого талька и пиписек. При всей остроте мгновения она не удержалась от практической мысли: все-таки даже голландские няни далеки от совершенства.
– А теперь, мама, вернись в кресло, чтобы не упасть в обморок, – предложил младенец.
Она думала, что он будет пропадать частями, как это может случиться в тягостном сне, но он просто весело подпрыгнул.
– До встречи, родная! – И исчез.
Ничто не изменилось, только ушла тяжесть из конечностей. Горе нарастало, но не прибавляло свинца. Заливаясь слезами, но парадоксально предвкушая возврат на террасу к пирующим друзьям, она склонилась над пустой кроваткой Марка. Маленькое мокрое пятнышко с пронзительной нежностью взирало на нее с белой простынки. В центре пятнышка лежало гранатовое зернышко; ну кто в этом сомневался? Вот и первая встреча, подумала она с такой ясностью, что сама чуть не исчезла вслед за Марком. Но почему-то все-таки удержалась.
В Москве теперь повсюду, иногда в самых неожиданных местах открываются кафе. В кинотеатре «Иллюзион», например, в фойе стоят столики, и за ними под портретами актеров и режиссеров сидят бритые бандиты и панки с лилово-желтыми гребнями на головах. Там над тарелками гречневой каши Какаша закончила свой рассказ.
– А где теперь гранатовое зернышко? – спросил я.
– Вот здесь. – Она показала себе на мочку правого уха. – Мочка уха никогда не стареет, поэтому я вживила его сюда. Можешь потрогать.
Я взял в руку мочку ее правого уха; она была мягкой и горячей. И снова очарование этой особы неудержимой волной подняло меня вверх, на этот раз к потолку «Иллюзиона», к лепнине сталинского барокко, к моей молодости.
В тишине Лэдью-Хилл, на исходе романа, мне попалась как-то на глаза старая телефонная книга. Это была одна из самых моих первых американских покупок. Неплохое изобретение, между прочим. В непочатом виде она состояла из двух частей: в большей части были пустые линованные страницы с указателями name; telephone; address; меньшая состояла из плотных желтых листов с алфавитными корешками. По внутреннему краю каждой страницы и каждого листа шли шестнадцать круглых дырочек, куда входили открывающиеся и закрывающиеся механические запоры. Эти запоры открывались и закрывались одним движением. Под любым алфавитным корешком можно было расположить сколько угодно страниц. С годами неиспользованные линованные страницы оказались в меньшинстве, а большинство перекочевало в алфавитную часть книги, покрылось номерами и адресами порядочного числа людей, как говорится, on both sides of the Atlantic.[140]
С каким старанием вначале я заполнял эту книгу! Она стала для меня своего рода окном в неведомую страну, и в то же время, несмотря на, казалось, вечное изгнание, в ней содержалась какая-то гудящая под ветром форточка в прошлое, то есть на родину. Теперь она почти заброшена. То ли электронный органайзер ее заменил, то ли сократился круг общения, так или иначе, «морально устарела».
Ведь в те времена, когда она была приобретена, в конце семидесятых, народ еще не чувствовал приближения конца века, не говоря уж о тысячелетии. 2001 год был датой из научной фантастики, зоной молчания и психоделии, в которой проплывают «космические одиссеи», уходящие даже и за пределы космоса. Вообще за пределы.
В общем, книжка сия лежит на задворках стола, а век, почитай, уже кончился. В последние годы я ее открываю только лишь для того, чтобы вспомнить, как пишется имя какого-нибудь знакомого, с которым не встречался лет десять. Вот и сейчас ищу имя одного режиссера – с ним мы что-то когда-то задумывали, а потом разошлись, – вижу, что книжка уже перекочевала со стола на подоконник, поближе к лесу, стало быть, может быть, для того, чтобы в конечном счете исчезнуть в ветвях, отрываю от кресла свой зад, дотягиваюсь и раскрываю наугад, потому что не помню, с какой буквы тот малый начинался – с К, с С или, может быть, с Q?
Книжка до сих пор еще в неплохой форме, даже неиспользованные страницы остались и не очень выцвели. Забыв про режиссера, я начинаю ее листать, и в памяти возникает вся та толпа, которая в недалеком еще прошлом устраивала перезвон и суматоху. То и дело наталкиваюсь на имена тех, кто в прямом переводе с английского «присоединился к большинству», то есть усоп.
Вот, например, Чарли Дакорд, мой хороший друг и дальний родственник моей первой американской жены, он ушел еще во второй половине восьмидесятых. Высокий стриженый «крюкат»,[141] северянин казался мне воплощением заокеанского стиля, разумеется, в нашей московской интерпретации. За плечами у него была школа военных переводчиков в Монтерее, а потом три года службы в Турции на базе ВВС, где он прослушивал разговоры советских истребителей. Именно там он научился русскому мату, хотя до конца так и не понял разницы между его похабной сутью и легким юмором. Уже став почтенным военным историком и кремленологом, он иногда своими руладами вызывал оторопь в обществе русских эмигрантов.
Мы с ним подолгу играли в баскетбол на его ферме в Индиане, то один на один, то двое на двое с черными соседскими мальчишками. Он как будто понимал, что я нахожусь под сильным стрессом в этом новом, равнодушном к моим художествам, мире и давал мне как следует выложиться в баскетболе. Он вообще здорово мне помог, этот, казалось бы, флегматичный, с блуждающей улыбкой полуянки-полуфранцуз. С его связями в академической среде он легко добывал для меня приглашения на разные кампусы с лекциями о советской цензуре. Сам он к тому времени считался колоссальным специалистом по военной истории СССР. Можно было приехать к нему и спросить, что он знает о Фрунзе. Фрунзе?! Тут вся его флегма испарялась, и он мог часами говорить о военной реформе двадцатых годов.
Потом он вдруг, как это бывает, ни с того ни с сего заболел здоровенной опухолью в животе, от которой пошли расползаться убийственные ручейки по всему телу. Боролся он, как и подобает бывшему спецназу, да к тому же еще и гугеноту по рождению, не теряя устойчивости и достоинства. Проходил через сложные операции, курсы радио– и химиотерапии и даже через экспериментальный курс генной стимуляции в Национальном институте здравоохранения. У него была маленькая дочка Сузи, и он хотел подольше протянуть, чтобы она запомнила отца. В перерывах между курсами он даже играл в баскетбол, правда, больше не приглашал соседских мальчишек.
Мы с Кимберли ездили по Европе в то лето, когда Чарли умер. Вернувшись в Индиану, мы вместо него нашли красивый гранитный куб общим объемом чуть побольше баскетбольного мяча. Тщательно продуманный ландшафт кладбища, казалось, предлагал смешивать скорбь с покоем и употреблять по предписанию врача. «Ты помнишь дэдди?» – спросила Ким свою племянницу. С удивительной строгостью крошечная Сузи подняла пальчик в серые небеса и произнесла: «Мой дэдди там!» Трудно сказать, добился ли Чарли своей цели, запомнила ли дочка его рыжий ёжик.
На этой же странице я нашел телефон Бенни Дарданелла, президента кинопроизводства «Триграм лтд.» из Лос-Анджелеса. Интересно, что в те времена, когда мы с ним общались, то есть лет двенадцать-тринадцать назад, электронной почты не было и в помине. Даже и компьютеров я что-то не припомню в его шикарном офисе на Сансет-бульваре. Бенни тогда, должно быть, было под восемьдесят, но он хотел выглядеть лет на десять моложе и красил свои волосы в густо-коричневый цвет, под стать обильной пигментации в прорехах растительности. Он носил выцветшие джинсы (в СССР такие называли отвратительным словом «варёнки») и ковбойские сапожки на высоких каблуках. Шикарный голливудский псевдоним он придумал лет за сорок до нашей встречи, когда вернулся с войны. А по паспорту он был Венедиктом Книповичем и происходил из города Луцка на Украине.
Когда мы с одним начинающим режиссером пробились к нему и предложили проект фантастического фильма об Одессе, мы были уверены, что он нас и слушать не станет. Неожиданно Бенни проявил жгучий интерес к этой идее и чувствительную симпатию к моей особе. Мне было уже за пятьдесят, но ему я почему-то представлялся едва ли не юношей, пришедшим по его стопам искать fame and fortune[142] в Голливуде. Это был первый в моей жизни настоящий магнат-миллионер, и я смотрел на него, признаться, с сугубо этнографическим интересом, а он тем временем раскручивал пружину своих колоссальных связей в киномире. Вскоре самое главное в этом деле, «распределение финансового риска», было достигнуто, и Бенни сам пожелал стать продюсером. Существовало одно, но серьезное препятствие. После войны на Тихом океане Бенни зарекся когда-нибудь еще подняться в воздух на самолете, а как еще мог он добраться до тех неправдоподобных «старых стран», где должны были проходить основные съемки.
