Ситуация в России совсем не напоминала ту, что сложилась во Франции и США Там авторы постепенно переходили на содержание к читающей публике. Именно из медных пятаков, которые публика платила за газеты с «фельетонами», складывались гигантские гонорары Эжена Сю и Бальзака, Нэда Бантлайна и Габорио. Но в России никакой массовой публики тогда не существовало. Так что и перейти к ней на содержание авторам не светило.
Литература — изобретение газетных магнатов. С ее помощью эти ребята собирались зарабатывать деньги. И разумеется, магнатам хотелось, чтобы литературы было как можно больше и на любой вкус. Ведь чем больше людей найдут роман по душе, тем выше доход, не правда ли? Поэтому жанров магнатами было изобретено много, и разных. Женщины получали сентиментальные романы, мужчины — приключения на Диком Западе. Любознательные — фантастику и книги о научных изобретениях, подростки — эротические комиксы. Читатели попроще — роман о Баффало Билле, читатели с претензией — Пруста и Джойса. Именно так и работает рынок: каждый получал то, что хотел, а издатель получал прибыль.
Вряд ли кому-нибудь пришла бы в голову дикая мысль, будто литература для одной группы читателей хоть чем-то лучше, чем литература для другой. Молочный отдел в гипермаркете ничем не «лучше» овощного, а коли так, то и фантастика не может быть «лучше» детектива, а сентиментальный роман — «возвышеннее» вестерна. И то, и другое, и третье, и вообще вся литература — это прежде всего товар, а товар стоит оценивать по единственному критерию: как он продается. Эту истину новорожденная интеллигенция понимала везде. Отказывалась принимать ее лишь русская интеллигенция.
В России заработать на литературе было невозможно. Это невозможно даже сегодня, а уж век-другой тому назад это было настолько невозможно, что об этом не стоило даже и мечтать. Даже накануне революции 1917 года грамотных в России было меньше восьми процентов населения. А за полвека до этого (в эпоху рождения детектива) — от силы три-четыре процента. На стодвадцатимиллионную страну имелось приблизительно сто тысяч человек со средним образованием и еще где-то двадцать тысяч с высшим. Сколько народу из этого числа не представляли себе жизни без книжки, сказать сложно, но в городах размером с Казань или Саратов подписчиками газет было 600–800 человек. А книжная лавка имелась и вовсе не в каждой губернии.
Сами прикиньте, стоило ли писателю рассчитывать в такой стране хоть на какую-то карьеру? Прожить на одни только гонорары в России не удавалось никому из бородатых русских классиков: все они имели доход на стороне. Достоевскому в журналах платили в лучшем случае по рублю за рукописную страницу. То есть за произведение, размером с «Братьев Карамазовых», Федор Михайлович получал максимум полторы тысячи рублей. И это при том, что даже небольшая квартирка с пансионом никогда не стоила в столичном Петербурге меньше двух тысяч в год.
Приличные медиамагнаты завестись в России так и не сумели: уж больно бесперспективным тут был рынок. Во Франции или США журналы издавались ради прибыли и миллионными тиражами. Печататься там для любого писателя означало переход в высшую лигу: гонорары, известность, красотки-поклонницы. А у нас журналы издавались интеллигенцией и для интеллигенции. Ни о какой прибыли речь даже и не шла. Тираж самого популярного из отечественных журналов («Современник», во главе которого стоял Некрасов) составлял 6600 экземпляров. А это означало, что гонорары, известность и поклонниц писатель мог отыскать и тут, только гонорары были мизерными, известность очень локальная, а поклонницы такие некрасивые, что лучше бы их не было вовсе.
— Писатели у нас живут так, что едва не дохнут с голоду, — утверждал в 1870-х литератор Иван Кокорев.
— Ныне писатель являет собой голого беднягу, вынужденного ради куска хлеба писать с утра до поздней ночи, — десять лет спустя поддакивал беллетрист Кущевский.
Прокормиться чисто литературным трудом русская интеллигенция оказалась не в состоянии. Превратиться в полноценный класс, как во Франции, не смогла. Тягаться с иностранными коллегами, типа Бантлайна или Габорио, даже и не пыталась. Единственное, что ей оставалось, это попытаться сделать хорошую мину при плохой игре. Этим она и занялась. Именно с ее подачи публика стала смотреть на литературу под странным углом зрения. Именно она вызвала к жизни оптический мираж, который с тех пор и подавался как истина в последней инстанции.
Суть иллюзии состояла вот в чем. У каждой группы читателей в мире имеются свои любимцы. Кого-то за уши не оторвать от фантастики, кто-то взахлеб читает слезоточивые дамские романы. Но только интеллигенция объявила свои предпочтения классикой. То, что читает она, — «высокая» литература. А то, что читают люди, не принадлежащие к этой тоненькой прослойке, — ширпотреб.
Не важно (объясняли непонятливым), что «Унесенные ветром» прочел каждый второй американский фермер, а одолеть «Войну и мир» смог только один из ста тысяч русских. Мерять эти романы тиражами — значит не понимать самого главного: отличия «Высокого» Искусства от «Низкого». Вечный шедевр, вышедший из-под пера Толстого, нелепо даже и сравнивать с поделкой, в темпе накиданной американской авторшей, — как там ее звали? Великая книга, предназначенная для избранных, просто не может публиковаться таким же тиражом, что и низкопробное бульварное чтиво.
Всем ясно?
По всему миру новорожденная интеллигенция пыталась навязать миру собственные правила игры. Но только в России ее победа оказалась настолько безоговорочной. Религия серьезной роли никогда у нас не играла. Библия, как известно, была переведена на русский позже, чем «Капитал» Карла Маркса. И некому было возразить интеллигенции, когда к собственным кумирам она призывала относиться как к новому Священному Писанию.
То, что читают интеллигенты, — «серьезная», «высокая», «настоящая» литература. А то, что читают все остальные, — коммерческое фуфло, написанное за бабки. Данную глупость повторяли столько раз, что она вроде как и перестала считаться глупостью. Хотя любой, кто хоть немного знаком с биографиями русских классиков, без труда вспомнит: именно ради денег и были написаны все главные произведения Достоевского и Чехова, Бунина и Булгакова. Только их в отечественной литературе и можно назвать «коммерческими проектами». А большинство первых фантастов или детективщиков писали как раз из чистой любви к искусству.
Со временем сторонники интеллигентской точки зрения прибрали к рукам систему образования. И после этого спорить с ними оказалось просто некому. Потому что с самого детства каждый знал, как дважды два: все, что нужно культурному человеку, давным-давно сказано у классиков. Именно там нужно искать ответы на все главные вопросы. И вообще: толстые романы Толстого (Горького, Пастернака, Солженицына, далее везде) — единственное, ради чего затевалась всемирная история.
Российская империя была огромна, сурова и строга к собственным подданным куда больше, чем к иностранным врагам. И литература ее была такой же: тоже суровой, тоже неулыбчивой и тоже вечно норовящей кого-нибудь публично выпороть. Впрочем, еще хуже, чем в России, дела с литературой обстояли в империи Британской. По занимаемой территории она была даже больше России, а по степени провинциальности британские литераторы в середине XIX века могли дать русским коллегам сто очков форы.
Бодро стартовав, к концу XIX века англичане угодили в ту же ловушку, что и русские. Для того чтобы литература могла бы нормально развиваться, ей необходимы журналы с большими тиражами. Ведь кроме как в журналах печатать свои опусы писателям тогда было и негде. Но в Англии чопорные джентльмены считали ниже своего достоинства брать в руки эту вульгарную гадость. В результате журналы не издавались, авторы не получали гонораров, а значит, ничего и не писали. Нормальной литературе было просто негде появиться. Роберт Льюис Стивенсон, пытавшийся переписывать по-английски наимоднейшие французские новинки, типа того же Габорио, так и умер в нищете.
Впрочем, в отличие от русских, у англичан всегда имелся аварийный выход: рядом находилась говорящая по-английски Америка. Если становилось совсем туго, британские авторы всегда могли переориентироваться на тамошний рынок. В Штатах их принимали с распростертыми объятиями. Британцы писали качественно, грамотно, умеючи и вворачивали в текст всякие культурные словечки. При этом не просили больших гонораров: не авторы, а клад.
К концу XIX века система была отлажена. Британский рынок достался тоненькой прослоечке снобов и чистоплюев. Это болото мало отличалось от того, что творилось в России. А те, кто желали реальной славы и настоящих денег, отсылали тексты на другую сторону Атлантики.
