Когда Вайда забиралась в ванну, она совершенно не выглядела беременной. Живот по-прежнему был так невероятно и гениально ровен, что я не понимал, как умещавшиеся там внутренности переваривают пищу крупнее печенюшек или ягод.
Груди у нее были мощными, но изящными и влажными у сосков.
Перед тем, как зайти в ванную, она поставила кофейник, и я смотрел, как он бурлит, и одновременно сквозь открытую дверь наблюдал, как она моется в ванне.
Вайда подобрала волосы и сколола их. Они покоились в углублении ее затылка, и это было прекрасно.
Мы нисколько не отдохнули, но и не нервничали, что было бы естественно в начале такого дня, нас охватило той мягкой волной шока, когда легче делать одну маленькую вещь за другой, один хрупкий шаг за другим, пока большое и трудное дело, чем бы оно ни было, не завершится само собой.
Когда подступают трудности, которые во что бы то ни стало нужно преодолеть, нам обычно достает сил, чтобы наполнить свою жизнь новыми мимолетными ритуалами и просто их исполнять.
Мы превращаемся в театры.
Я переводил взгляд с бурлящего кофейника на Вайду в ванне. День будет очень длинным, но, к счастью, мы пройдем его -- одно мгновение за другим.
-- Кофе уже готов? -- спросила Вайда.
Я понюхал кофейные пары, поднимавшиеся из носика, будто погода. Они были темны и тяжелы от кофе. Вайда научила меня нюхать кофе. Она варила его именно так.
Раньше я был человеком растворимым, а она научила меня варить настоящий кофе и правильно сделала. Где я был все эти годы, когда считал кофе коричневой пылью?
Пока кофейник бурлил, я немного подумал о кофе. Странно, как продолжается простая жизнь, а мы становимся все труднее.
-- Милый, ты меня слышал? -- спросила Вайда. -- Кофе. Хватит ворон считать, займись лучше кофе, дорогой. Он сварился?
-- Я задумался о другом, -- сказал я.
Вайда надела простую, но довольно привлекательную белую блузку, синюю юбку выше колен, -- а поверх блузки -- какой-то маленький полусвитер. Мне никогда не удавалось описывать одежду так, чтобы другие понимали, о чем я говорю.
Она не стала краситься -- если не считать глаз. Глаза выглядели темными и синими -- именно такими они нам и нравятся в эти последние годы седьмого десятилетия Двадцатого Века.
На двери библиотеки зазвонил колокольчик -- быстро и как-то потрясенно. Колокольчик казался чуть ли не испуганным, чуть ли не кричал о помощи.
Это был Фостер.
Фостер так никогда и не сжился с этим колокольчиком. Он постоянно твердил, что колокольчик -- хлюздя, и предлагал повесить свой. Пока я впускал его внутрь, он продолжал трезвонить. Я уже открыл дверь, а он еще стоял, держась за шнурок, хотя колокольчик больше не звонил.
Еще не рассвело, и на Фостере была его вечная майка, а светлая бизонья шевелюра спускалась на плечи.
-- Послушай мудрого совета, -- сказал он. -- Выкинь этот проклятый колокольчик -- давай я повешу тебе настоящий.
-- Нам не нужен звонок, который будет пугать людей, -- ответил я.
-- Чего ради -- пугать? Как, к чертовой матери, звонок может пугать людей?
-- Нам нужен такой звонок, чтобы гармонировал с нашей работой, был бы одним целым с библиотекой. Здесь нужен нежный звонок.
-- Грубые и неотесанные звонки, значит, не нужны, да?
-- Я бы не стал так говорить.
-- Дьявольщина, -- сказал Фостер. -- Этот звонок тренькает, будто какой-нибудь чертов педик на Маркет-стрит. У тебя тут что вообще за контора?
-- Ты об этом не беспокойся, -- сказал я.
-- О тебе же забочусь. Вот и все, малец. -- Фостер протянул руку и постукал колокольчик по попке.
-- Фостер! -- сказал я.
-- Черт, малец, да из консервной банки с ложкой получится отличный колокольчик.
-- А как насчет ножа с вилкой и миски супа впридачу, а, Фостер? Немного картофельного пюре с подливкой и, может быть, индюшачьей ноги? Как насчет? Разве из этого получится плохой колокольчик?
-- Забудем, -- сказал Фостер. Он протянул руку и еще раз постукал колокольчик по серебряной попке. -- До свиданья, милочка.
Вайда приготовила нам с Фостером хороший завтрак, хотя сама ничего не ела -- лишь выпила кофе.
-- Ты сегодня очень хорошенькая, -- сказал Фостер. -- Похожа на сон, который мне никогда раньше не снился.
-- Готова спорить, ты говоришь это всем девушкам, -- сказала Вайда. -- Сразу видно -- ты еще тот дамский угодник.
-- Была пара-тройка подружек, -- признал Фостер.
-- Еще кофе? -- спросила Вайда.
-- Да, еще чашечку было бы отлично. Кофе хорош, это точно. Тут кто-то знает толк в кофейных зернах.
-- А тебе, милый? -- спросила Вайда.
-- Конечно.
-- Вот, пожалуйста.
-- Спасибо.
Вайда снова села.
-- В общем, вы знаете, что делать, -- сказал Фостер после завтрака. -- Беспокоиться не о чем. Доктор Гарсия -- чудесный врач. Ни боли, ни суеты. Все пройдет просто прекрасно. Как туда добраться -- знаете. Несколько кварталов в сторону от главной улицы.
Док, может, захочет выхарить у вас несколько лишних долларов, так что держите оборону и говорите: «Доктор Гарсия, Фостер сказал, что это будет стоить 200 долларов, и больше мы не взяли ни цента», -- и тут вытаскивайте деньги из кармана.
Он немного понервничает, но возьмет и положит их в карман, не считая, -- и потом, он же лучший врач на всем белом свете. Верьте ему, делайте все, что он говорит, расслабьтесь, и все будет в полном порядке.
Он чудесный врач. Очень многих людей избавляет от очень многих неприятностей.
-- . . ., -- сказал я.
-- Обещаю, что не буду снимать этот ваш педоватый колокольчик в серебряных штанишках и вешать вместо него консервную банку с ложкой, которая все равно будет лучшим звонком для этого дурдома. Вы хоть слышали, как она звучит? -- сказал Фостер.
-- . . ., -- сказал я.
-- Очень жаль. Ужасно красивый звук. Он прекрасен для духа и отлично успокаивает нервы.
-- . . ., -- сказал я.
-- Это очень плохо, -- сказал Фостер.
-- . . ., -- сказал я.
-- Я не знал, что ты так к этому относишься, -- сказал Фостер.
-- . . ., -- сказал я.
-- Не беспокойся -- ни единый кирпич не упадет с головы этой библиотеки. Я буду относиться к ней, как к детскому именинному торту в желтой коробочке, который носят из кондитерской на вытянутых руках, потому что в авоська для него слишком опасна.
Осторожно: впереди собака. Она может меня укусить, и тогда я его уроню. Ф-фу, прошла мимо. Хорошая собачка.
Ой-ёй, навстречу старушка. С ней нужно осторожнее. Вдруг у нее сердечный приступ прямо перед моим носом, и я споткнусь о тело. На всякий случай не сводить с нее глаз. Все, прошел. Все будет превосходно. Ваша библиотека -- в надежных руках, -- сказал Фостер.
-- . . ., -- смеясь, сказала Вайда.
-- Спасибо, милая, -- сказал Фостер.
-- . . ., -- сказал я.
-- Обожаю это место, -- сказал Фостер.
-- . . ., -- сказал я.
-- Я буду относиться к вашим посетителям, как к святой яичной скорлупе. Не разобью ни одного, -- сказал Фостер.
-- . . ., -- смеясь, сказала Вайда.
-- Ох, милая, ты слишком добра ко мне, -- сказал Фостер.
-- . . ., -- сказал я.
-- Хватит волноваться, малец. Я знаю, что должен делать, и сделаю все в лучшем виде, а кроме этого больше ничего не обещаю, -- сказал Фостер.
-- . . ., -- сказала Вайда.
-- Да неужели? И вовсе он не старик, к тому же. Просто малец, -- сказал Фостер.
-- . . ., -- сказал я.
-- Я никогда так не ценил мира и спокойствия, уюта и домашности пещер, как теперь. Ты открыл мне целый новый мир, малец. Я должен пасть на коленки, на четвереньки и благодарить тебя от всего сердца.
-- . . ., -- сказал я.
-- Ах, Калифорния! -- сказал Фостер.
Фостер настоял на том, чтобы донести нашу сумку до фургона. Рассветало, солнце наполовину взошло. Фостер по обыкновению потел в своей майке, хотя нам утро показалось довольно зябким.
За все годы нашего знакомства с Фостером я никогда не видел, чтобы он не потел. Видимо, оттого, что у него такое сердце. Я всегда был уверен, что сердце у него большое, как канталупа, а иногда перед сном даже размышлял о его размерах.
Однажды сердце Фостера явилось мне во сне. Оно ехало на лошади, лошадь входила в банк, а банк сталкивался с облака. Я не видел, что именно сталкивает банк с облака, но странно -- что же может сталкивать банк с облака, когда внутри него сердце Фостера, и оно падает мимо неба.
-- Что у вас в этой сумке? -- спросил Фостер. -- Она такая легкая, что там, наверное, вообще ничего нет.
Он шел за Вайдой, которая вела нас вперед с восхитительной неловкостью -- такая совершенная и прекрасная, что место ей вообще не с нами, а одной, в каком-то ином созерцании духа или на верхушке стремянки, по которой звери карабкаются к богам.
