– Задержанный Полторацкий, закройте рот!!! – вошел в кабинет Рэм Тихонович.
– А вы на меня не кричите!
Сразу перестал раздражаться Рэм Тихонович. Внимательно осмотрел он Володьку – задержанного Полторацкого – и сказал:
– Я тебя, фуфло, в подвал на цепь посажу, бандитская гадина, шизофреник.
Появились два особых человека, сволокли Володьку по десятку лестниц – каждая последующая темнее и замусоренней – в какие-то подасфальтные коридоры, закинули в камерку: непонятный дощатый помоет в углу, простейший стол, залитый чернилами, – и кресло, обтянутое сальными цветами... Володька, не осматриваясь, направился к креслу. И явился длинный, плоско-широкий, стриженный гладко назад.
– Сядь сюда, – и указал на помост.
– Прошу предъявить служебное удостоверение, – догадался Володька.
– Говно собачье, сядь сюда.
– Будете грубо выражаться – ударю! – И ударил бы, и умер бы там же, не отходя от кассы – в результате сердечного припадка, резко-злокачественной опухоли. Но раскладка была иной: в камерку прибыл мужик 6oлее тихого вида, бормотнул длинному в ухо – и тот отвалил, улыбаясь.
– Старший следователь Еремин Николай Антонович. Антисоветская агитация и пропаганда. Расписываться на каждом листе. Когда вы впервые познакомились?
А через сутки следствия выяснилось – ни с кем Володька не познакомился. Тогда отпала необходимость расписываться на каждом листе, и родителям сообщили, что их сын в припадке параноидной формы шизофрении отправлен прямо из цеха в больницу, – какие именно странности вы замечали за ним в последнее время, не ел ли он собственные выделения, не проявлял ли полового интереса к животным, птицам и маленьким детям, – сроки лечения устанавливаем не мы, а болезнь, мы ее лечим по нашей методике, нет, нет, он сейчас в невменяемом состоянии, вам тяжело будет, не стоит, я думаю, через два-три месяца, да-да, любые продукты, кроме спиртных напитков, он ведь пил – нечего стесняться: я его лечащий врач, алкоголизм и привел к вспышке, не знаю, не знаю, мы вам сообщим в письменном виде, все понимаю, все – еще молодой, сможет вернуться к жизни.
И никаких тебе британских парламентариев и американских корреспондентов, а родители – никому не скажут. А кому вы предлагаете сказать? Что вы предлагаете сказать мамаше-учетчице и папаше-электрику, если нет у них бибисей, а сплошная «Правда» и «Труд»...
Лучше бы он, дурак, как все, – морды бил прохожим. Забрали бы в отделение, дали, как положено, валенками с песком – и выпустили утром. А так семь лет дома не был.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Начали с советов: Володька рассказал Плотникову, что одному украинскому националисту, когда в тюрьму переводили, усы сожгли: повели брить, он отказался. Тогда крутили его надзиратели, а ответственный зажигалку достал – и держал у отказчика под носом, покуда не обсмалил до нуля... Все лицо обжег.
При Полторацком невозможно было писать в блокнотах – только говорить: громко, облегчая работу вибрационному агрегату, пугая выпускников специального факультета. За одну такую историю можно было схватить полные семь и пять по рогам: это не отказ в защите докторской по литературе Возрождения и даже не процесс в Октябрьском районе. Но делать-то что-то надо?! Надо. Запустим в запрещенную периодику... Слушай, Володя, а он – не бандеровец? Ты, Слава, на меня не обижайся, но за такой вопрос...
Кое-как помирились.
– Слава, смотри: получается так, что мы играем в их игру. А они свою игру знают получше нашего! Вот в лагерях гонят на политзанятия: человек думает – да пошло оно к черту, пойду посижу. Не слушать, не выступать, само собой, а посидеть... А им и не нужно, чтобы ты слушал – им нужно, чтобы ты сидел на их занятиях, вроде ничего не случилось! На свободе тоже никто не слушает, просто так сидят, куняют. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
– Володя, милый, я понимаю. Но это – как сказать? – то ли верно, то ли нет. На тех же политзанятиях можно задавать вопросы, уличать их во лжи, в невежестве... Они не соблюдают ими же созданные правила, так? Им их же правила мешают. И если мы заставим их соблюдать ими же установленные законы, этого будет, ой, как много!..
– Я знаю, что ты имеешь в виду! Но давай возьмем выборы...
– Давай возьмем выборы.
– Что ты смеешься? Если ты пойдешь на выборы, зачеркнешь там ихнего кандидата и впишешь Андрея Дмитриевича, его, по-твоему, выберут?
– Формально это метод. Мы принимаем за действительно существующую форму Совет депутатов трудящихся. Представь себе, что несколько десятков! сотен! тысяч! человек проделали то, что ты предложил. Они станут перед дилеммой: либо признаться, что никакой демократии нет, либо соблюсти собственные заповеди... Когда какой-нибудь болван мне говорит, что, я занимаюсь антисоветской деятельностью, я всегда спрашиваю: а можете ли вы привести пример моих действий или выступлений против системы Советов?! Ты понял?
...Что я могу ему сказать, что он от меня хочет, неужели недостаточно всей моей периодики, кабелей, вот уеду – скажу подробнее, резче. Сказать ему в лоб, в морду его крикливую, так называемую правду? Володя, прости, я сдохну в лагере, я не виноват, что не занимался спортом, не рубил дрова и – что ты еще делал? – не умею работать на расточно-строгально-шлифовально-дробильно-сверлильном станке. Я чувствую в нашем с тобою споре пародию на «классовое сознание»: в кавычках! Если мне начнут жечь усы – не потребуется никакой гласности: я скончаюсь в самом процессе этой парикмахерской процедуры. Зачем тебе мой малоаппетитный труп? Я сделаю все, что ты просишь, но не проси! Ты – такой, а я – такой, и не заставляй меня, – а то не к кому будет тебе приходить и спорить, и советоваться по правовым вопросам: похоронят меня, Анька одна уедет...
– Слава, я не болван – все понимаю. Но так никогда не будет: они тебя все равно посадят, они с тобой не дискутировать собираются. Будешь им вреден – посадят. Безо всяких Советов депутатов!
– И тогда всем станет ясно, что происходит!
– Слава, ты что?! Кому станет ясно? От всей вашей группы остался ты и...
– Володя, я тебя прошу не быть ребенком! Что это за терминология? О какой группе ты говоришь? Какая-то неприятно знакомая формулировка... Группа!
«...Я его просто больше не пущу в дом, пусть Анька скажет что меня нет; нет, она права! – расписаться и подать немедленно документы: меня выпустят быстро, я им достаточно надоел. Я, кстати, не первый из либералов, что уехал... Нет меня, Володя, прости – я тебе оттуда письмо напишу. Ох как плохо, где она гуляет, где ее бутылка, солнышко...»
– Ну ладно, Слава, я пошел.
– Будь здоров; ты не сердись, что я завопил...
– Слава!
– Есть такие высказывания, что в этой комнате противопоказаны.
– Схватил. Знаешь, как уголовники говорят: фильтруй феню.
– Как это понять?
– Примерно, как ты сказал: следи за своими выражениями.
– Красиво. Надо запомнить... Но и ты не забывай.
– Бывай. Ане поклон от поклонника.
– Ишь, как заговорил – каламбурами!
– До свидания, старик.
...Анечка придет – вина принесет. Анечка придет – приставать будет. Разве мама хотела такого? Сколько лет прошло, а я ее фотографию боюсь на стену повесить...
16
Отец Михаила Липского, доктор технических наук Борис Израилевич работал в ранней зрелости начальником одного из конструкторских бюро при заместителе наркома танкостроения тов. Зальцмане. Видел Сталина, как я – вас. Был субъектом эпохального случая, который случай я сейчас же и расскажу – сделаю нашим общим достоянием.
Председатель Государственного Комитета Обороны вызвал к себе 1942 года наркома танкостроения тов. Малышева (заместитель, как сказано, – тов. Зальцман: историческая правда), вызвал к себе и спросил:
– Почему ты такие плохие танки делаешь?
– Не я, товарищ Сталин, – отнекивался нарком, – это Зальцмана упущение! Не дороги ему наши интересы...
– Что ты имеешь в виду, подлец? – спросил Председатель.
– Ташкентский герой он, – сказал нарком в предсмертном настроении. Нечего сказать, – плохи танки. Но Председатель любит народную мудрость, понимает ее истоки. Все одно загремел, а вдруг – проскочит?
– Позови начальника конструкторского бюро Липского, – сказал Председатель секретарю и загадочно усмехнулся: любил Председатель народную мудрость, как правильно предполагал тов. Малышев. Но больше этой мудрости любил Председатель превращать человеков в их собственные, человеческие, экскременты – так, чтобы ничего, кроме курящейся горочки, не оставалось. Этим лишний раз подтверждал для себя Председатель ошибочность идеалистического мировоззрения.
Ввели начальника КБ тов. Липского.
– Мне будет приятно, – сказал Председатель, – если ты, дорогой Борис Израилевич, примешь посильное участие в нашем дружеском споре с твоим руководителем товарищем Малышевым. Вопрос в следующем: я позволил себе поинтересоваться, почему танки, за выпуск которых товарищ Малышев несет полную ответственность, такие хреновые. В ответ товарищ Малышев впал в великодержавный шовинизм, затем – выявил себя великорусским держимордой, свалил ответственность на твоего непосредственного начальника и брата по крови тов. Зальцмана. Мне хотелось бы знать твое мнение, товарищ Липский. Я думаю, что бывший нарком Малышев – агент гестапо, обманом втершийся в наше доверие. А ты как думаешь?
