Анатолий Тарасов перешел в секретный цех дорабатывать стаж по вредной сетке, и Татьяна Мигулина села за редакторский стол. Она пригласила из областной газеты знакомого журналиста, и он научил корреспондентов макетировать и верстать газету. Ей хотелось, чтоб работу редактора умел выполнять каждый — она собиралась в отпуск.
Петров стал быстрее писать, и чувствовал себя увереннее. По пятницам созванивался с редактором «Сталеканатчика», и после работы в мастерской знакомого художника выпивали, играя в биллиард. Разряжались.
В очередной раз, наполнив стаканы, Семен Иванович сказал:
— Неплохо ты пишешь, за это и выпьем, а у меня предложение.
Они выпили, и Комов продолжал:
— В городе проходит фестиваль дружбы молодежи СССР и ГДР, и в воскресенье немцы приезжают на наш завод. Будет митинг, а потом в строящемся цехе забетонируют пол. Нам для плакатов отпустили немного денег, все готово, и надо написать с митинга репортаж. Только быстро. Сможешь?
— Смогу.
Шел домой и мучительно думал: «При поступлении на завод дал подписку не встречаться с иностранцами. Как быть? Да ерунда. Я же не с западными немцами буду встречаться, а с восточными. Но Комов поставит под репортажем мою фамилию, а КГБ многотиражки, конечно, читает. Скажут: черт, дал подписку не встречаться с иностранцами, а сам на митинге разговаривал с немцами. Вызовут и дадут трепки. А может, кэгэбисты не заметят мою фамилию, ведь я работаю в Кировском, а газета выходит в Красноармейском районе. А если и заметят, что особенного?»
В воскресенье прошел митинг дружбы. После него советская и немецкая молодежь, переодевшись и взяв лопаты, быстро уложила 350 кубометров бетона.
— Так, — сказал Семен Иванович, — дуй домой, быстро пиши и приходи в мастерскую.
Часа за три написал репортаж.
Комов, прочитав, сказав:
— Молодец. Только много. Ну ничего, разделю на две части. Потом, когда будут фотографии, помещу их с твоим материалом.
По городу шли слухи: немцы спрашивают, почему нет могил немецких солдат? Они хотели возложить цветы. Говорили: подвыпившие ребята за это немцев побили.
Коля Петров с вдохновением работал в редакции. Нравилось ему: он — корреспондент! Пять лет назад — зек, а теперь правит материалы, поступающие из милиции, прокуратуры, суда. Как беспомощны блюстители порядка в своих корреспонденциях!
21 января 1984 года — лето 1984 года
г. Волгоград
…Ибо не понимаю, что делаю; потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю.
Послание к римлянам святого апостола Павла. 7, 15.
Говорят: если дурак, то надолго.
А я спрашиваю: если умный, то навсегда?
Жорка Блаженный
Летом 1991 года получил по почте бандероль. В ней находилась толстая амбарная книга, исписанная красивым почерком, и записка:
«Уважаемый писатель Габышев. Я несколько лет вел дневник-исповедь. Больше вести не хочу, потому что здоровье мое ухудшается, а на извечный вопрос, ради чего живут люди, ответа не нашел и, ломая над ним свою не окрепшую от первой продолжительной болезни голову, вновь лишился рассудка. Теперь редко прихожу в себя. Если вам пригодится моя писанина, используйте по своему усмотрению. Претензий иметь не буду. Желаю творческих успехов.
г. Москва (длинная неразборчивая подпись)».
На бандероли московский штамп, обратный адрес и фамилия отправителя: Георгий Блаженный.
Прочитав амбарную книгу, сказал себе: «Ей-ей», — и позвонил приятелю в Москву. Он выяснил: отправитель по указанному адресу никогда не жил.
Итак, было ясно: Георгий Блаженный пульнул мне блажь!
Я задумался, как использовать дневник-исповедь. А что если сократить, отредактировать и…
Несколько месяцев просидел за рукописью, приводя в порядок столь оригинальный текст.
Закончив работу, вновь задумался: какую фамилию поставить на титульный лист? В тексте она не упоминается, на бандероли — кличка, и потому ставлю свою, полагая, что имею на это право.
Л. Г.
Господи, как я счастлив: снова в своем уме! Готов прыгать, как ребенок, и хлопать в ладоши от радости. Боже, я прозрел!
Голова у меня начала болеть, когда учился во втором классе. Осенью, после сбора урожая, проходил сабантуй в соседнем селе, и родители взяли меня с собой. В березовой роще кишмя кишело людей, столы ломились от яств, взрослые причащались, а мы, дети, ели мороженое, конфеты и пили лимонад.
К вечеру многие еле держались на ногах. Отец сидел в компании за столом и травил анекдоты. Я рядом крутился.
Вот выросла тучная фигура нашего участкового Пахомыча. Он весь день в форме, при пистолете, ходил от группы к группе и пил за урожай. К вечеру и он набрался и теперь по-простецки рассказывал анекдоты.
В деревне Пахомыча за глаза называли бабником. Я думал: его так зовут потому, что он любил свою бабушку, ведь я свою бабу Шуру так сильно любил.
А тут отец рассказал анекдот, добавив:
— А ты, Пахомыч, не будь как в анекдоте, а то приедешь — и сразу в магазин и около Насти крутишься.
Настя — это моя мама. Она продавцом работала.
Пахомыч от души засмеялся.
— Да-а, после тебя твою Настю только к Воронку подпускать…
Отец, побагровев, встал и наотмашь ударил Пахомыча ладонью. Участковый, выхватив из кобуры пистолет, выстрелил и, напугавшись, выстрелил вдругорядь. Отец рухнул.
Мужики остобенели. Пахомыч развернулся и быстро зашагал в сторону правления колхоза.
На выстрелы бежали люди. Меня кто-то отвел от лежащего навзничь отца.
Прибежала мама, с рыданиями кинулась отцу на грудь.
Я несколько раз слышал слово «наповал».
Труп отца отправили в район, а поздно вечером мама, дядя Назар, дядя Дима и я поехали на телеге домой. Ночь была звездная, и месяц острыми концами как бы указывал нам путь.
На полдороге раздался вой волков. Они были впереди, и мы остановились. Мне стало страшно, и я прижался к маме. Она перестала плакать и обняла меня. Вой прекратился. Мужики стегали Рыжко, но дорога была песчаная, и он, храпя, шел медленно, звеня колокольчиком.
За поворотом волки вновь завыли, но теперь не только впереди, но и сзади. В том месте, где лес обхватывает дорогу и ведет ее, крепко сжав, до самой реки, волки некоторое время бежали от телеги так близко, что я видел их горящие глаза. Страх завладел мною, и я дрожал, крепче прижимаясь к маме. Она гладила меня по голове и утешала. Мужики покрикивали на волков и всю дорогу курили, иногда чиркая спичками. Дядя Назар торопил Рыжко: «Давай-давай, родимой!»
У реки волки отстали, а я, ни живой, ни мертвый, приехав домой, с головой забрался под одеяло, но дрожь не унималась. Мне мерещилось: участковый убивает отца, горящие глаза волков, двурогий месяц, нацеленный на нашу деревню, а в ушах — отчетливый вой и звон колокольчика.
В школу не ходил. На меня налетал страх. Вечерами боялся выйти на улицу.
Отца похоронили, участкового уволили, а мама исходила слезами.
Во сне видел отца, но мертвого, над ним склонилась мама и выла по-волчьи.
Вскоре пошел в школу, но ночью приснился участковый, кровь отца и рыдание мамы. Проснулся — она и вправду рыдала, но я все же заснул. Опять снились волки. Вот они бегут по лесу, и горят их злые глаза. Вдруг они превратились в маму и рыдали. Зазвенел колокольчик, и послышался топот копыт. Рыжко скакал по поляне, с дугой и колокольчиком, но без телеги. Вдруг он взлетел и понесся по воздуху к звездам. Звон колокольчика усилился, и на секунду-другую наступила тишина. Потом раздался звон колокола, его тяжелый бой проникал в самые мозга. Вновь все стихло, а передо мной выросла наша церковь. (С бабушкой несколько раз ездил в райцентр, и она заходила в церковь помолиться.) Зазвонили церковные колокола, звук их густел, а в голове будто кололи иглой, и я стонал от боли. Голова раскалывалась, я дико закричал. Проснулась мама и обняла меня, прижав к себе.
— Жора, Жора, сынок, что с тобой? Тебе дурной сон приснился?
— Да, — ответил я, а так как боль усиливалась, снова закричал.
Она включила свет — он так резанул глаза, что я закричал еще сильнее, вытянув перед собой руки. Я зажмурился и наложил ладони на глаза.
— Мама, свет слепит меня!
Она выключила свет и бросилась ко мне, обнимая и целуя. Звон стал стихать, покалывание уменьшилось, и на мгновение в голове стало так тихо-тихо, что я испугался тишины и прижался к маме. Она целовала меня в голову, и ее слезы текли по моим щекам…
Время от времени головные боли посещали меня по ночам, но уже несильно. После приступов быстро засыпал. Тело было легким, и я, подобно коняге Рыжко, парил в воздухе.
