Но восторг и ужас длились — краткое мгновенье.
Через миг в толпе смятенной не стоял никто.
Это было в тот год, когда на хутор напала каштановая чума.
Дед пытался с ней бороться, поливая стволы гашеной известью, но каштаны, служившие дому живой оградой с восточной стороны, начисто облетели еще в середине июля и теперь стояли голышом, поднимая к небу черные подсыхающие ветки. Дорога, ведущая к хутору, была усыпана раздавленными плодами, которые успели покрыться шипастой коркой, но ослабли, упали и лежали теперь на песке вперемешку с пожухшими листьями.
Меня привезли в Друскеники в начале августа, я вышел из автобуса и увидел голую каштановую аллею, ведущую к хутору, — по-зимнему прозрачную, будто едва намеченную углем и сепией. Я услышал хруст, опустил глаза и увидел каштан, треснувший под моей ногой, и выпавшее из него белое ядрышко. Мать взяла меня за руку и повела к воротам, но я вырывался, норовил сесть на землю и подбирал недозрелых каштановых уродцев, похожих на шмелиные личинки. За четыре дачных дня я их всех собрал и похоронил — за баней, в особом, густо заросшем крапивой месте, где под землей журчала вода, а если поднять дощатую крышку, то в лицо дул сырой и соленый подземный ветер.
— Не убивайся ты так, — сказал мне дед, — это всего лишь деревья. Осенью мы их спилим и посадим здесь липы, а то еще елки из лесу привезем, на Рождество повесишь на них фонарики.
Но я убивался. Я чувствовал себя обманутым: здешний мир, состоявший из деревьев, пчел, красной глины и воды, лишился одного из своих элементов, представлявшихся мне неуязвимыми, практически бессмертными. Дом двоюродного деда был совершенен, как и сам двоюродный дед, его маленькие ульи, похожие на скворечники, и желтый скворечник, похожий на собачью конуру. Мне было лет пять, не больше, но мир уже дал трещину, и я ходил возле нее с опаской, испытывая сразу два желания: сделать все как было и получить объяснение.
Вот и теперь, Хани, я сижу над своими мыслями, как над горкой недозрелых каштанов, пытаясь сложить из них узор толкования или буквы, дающие надежду, но куда там, без компьютера я бессилен, без него я — никто, имярек, прежний Костас, подгнивший от вечного дождя, с мягким белым ядрышком в сердцевине.
Все, о чем я думал и писал в течение двух с лишним месяцев, вся эта груда неотправленных писем к тебе, остались дома, в Альфаме. Я успел спуститься по пожарной лестнице и спрятать лаптоп в надежное место, завернув его в пакет из супермаркета и заклеив по краю липкой лентой. У меня было двадцать минут на то, чтобы сделать это аккуратно, оставшись незамеченным. Возвращаясь, я услышал прерывистую сирену на набережной и увидел белую полицейскую машину, свернувшую в наш переулок.
Это письмо я пишу на оберточной бумаге из-под тюремной передачи, я получил ее от любезного Тьягу, соврав что-то невнятное о любовном письме. Хотя — что это, если не любовное письмо? Разница лишь в том, что отправлять его пока некуда.
Я смотрю на свою лиссабонскую эпоху, как музейный часовщик, которому дали часы старого мастера, и он привычным движением их распахнул, а там, под крышкой, вместо зубчатых колесиков — гибкие розовые трубки, наполненные кровью, журчание соков, слизь и всякая белиберда, которая не умеет отсчитывать время. Этого не может быть, восклицает он и швыряет страшную игрушку прочь — в точности так же, как моя сестра отшвырнула своего сына, когда полицейские позвонили в дверь.
Нет, не так — она отшвырнула его с видом Герцогини, бросающей ребенка на руки ошалевшей Алисе. Сын моей сестры ударился о дверной косяк и развалился на куски. Хорошо, что голова с кудельными косами откатилась в дальний угол, и на нее не наступили, когда обыскивали кухню. До сих пор там лежит, наверное, закатив зеленые эмалевые глаза в потолок. Покрылись мздою очеса, как говорила тетка, когда что-то вызывало у нее омерзение — до сих пор не знаю, что это значит, но вполне подходит к мизансцене.
Когда я выбрался из погреба, куда пришлось спуститься еще раз, чтобы закрыть Лютасу правый глаз — монетой в два евро с королевской печатью, — то увидел Агне с телефонной трубкой в руках, вид у нее был торжественный и осторожный, будто у кормилицы, выпрастывающей грудь из корсажа. Минут через двадцать приехала полиция, сестра провела их на кухню и рассказала, что драку затеял гость, которого она не видела, хотя узнала его голос, когда приоткрыла дверь своей спальни. Ей показалось, что именно гость начал угрожать первым, после чего хозяин дома сеньор Кайрис схватился за пистолет. Но она не уверена.
Потом она сказала, что сеньор Кайрис имел все основания ненавидеть своего друга, потому что тот ограбил семейный тайник, заполненный золотыми вещами ее матери и бабки, а потом проиграл эти деньги в какой-то противозаконной игре, вроде подпольных ставок на лошадей, толком она не знает. К тому же, когда-то давно, еще в Литве, покойный увел у Кайриса девушку и женился на ней, от этого хозяин дома впал в такое отчаяние, что перестал интересоваться женщинами, и даже в ее, сеньорины Агне Брага, искренние чувства не в состоянии был поверить.
Сестра встретила полицейских умытая и причесанная, она водила их по дому, непринужденно болтая, показывая им то сейф за зеркалом, то пистолет на кухонном столе — пистолет не выстрелил, сказала она, и тогда мальчики стали драться чем попало. Потом она повела их на крышу, где некошеная трава стояла по колено, и показала вид на реку, которым полицейские — два смуглых, стриженных под бобрик деревенских парня — честно восхитились и даже выкурили там по сигарете в ожидании вызванной по рации подмоги.
Она молодец, моя сестра.
Когда приехавший криминалист закончил свои дела, и тело Лютаса стали доставать из погреба, его голова глухо стукнулась о ступеньку. Я стоял в коридоре, не решаясь войти, и, услышав этот стук, понял, что Лютаса подняли наверх и сейчас, наверное, положили на кухонный пол. Я точно знал, что осталось на дне подвала: несколько черных потеков на атласе ковра, а рядом — как будто гранатовые зернышки, немного, несколько штук. Даже думать неохота, что это такое.
И вот еще что, Хани, сегодня у меня кончится бумага, и продолжать письмо будет не на чем, да и незачем. Даже будь у меня компьютер, я не смог бы его покормить — в туалет здесь водят слишком редко (о, это настоящий тюремный туалет, похожий на античный римский сортир с дырами), и охранник не стал бы ждать, пока зарядится батарея (это настоящий охранник, кобура у него не пустая, а в глазах стоит темная вода тюремного терпения).
Даже раздобудь я еще бумаги, мой адвокат (это настоящий адвокат, никаких бутербродов и похлопываний по плечу) не взялся бы ничего тебе передавать, он явно испытывает ко мне отвращение. Еще бы, вся тюрьма знает, что я убил своего приятеля погребальной урной, заполненной пеплом моей двоюродной тетки. Меня перевезли в тюрьму города Сетубал, и это забавно — я всегда хотел добраться до Сетубала и увидеть людей, которые выбрали Пипиту самой красивой женщиной в девяносто четвертом году.
Деньги у меня понемногу кончаются, но еще есть около сотни, я успел взять несколько бумажек из сестриной комнаты, пока она вертелась в коридоре, поджидая полицейских. Я знал, что им понадобится минут десять, чтобы поставить машину, к тому же на Терейро до Паго можно подняться только пешком, по четырнадцати выщербленным ступеням. Удивительное дело, на свободе я вечно мучился отсутствием денег, вытряхивал мелочь из карманов пальто, шарил между диванными подушками, одалживал и воровал, а как только я попадаю в тюрьму, богиня по имени Лаверна подбрасывает мне замшевый мешочек со звонкой монетой, прямо хоть вовсе не выходи из заключения.
Жаль, что эти деньги у меня отберут при переводе в другую тюрьму, там законы построже, непременно заставят раздвинуть ноги, наклониться и все такое. Впрочем, Редька прав: что бы я там на них купил? Ведь меня теперь интересует только время и электричество, а там времени будет навалом, а электричество будет бесполезным. Оставлю деньги парням в камере, пусть закажут себе гигантскую пиццу.
Сколько мне дадут за настоящее убийство? Лет пятнадцать, не меньше. К тому времени, как я выйду, на европейских купюрах будет нарисован кто-то другой, никакой единой Европы уже не будет, а может, и самих купюр не будет. Люди придумают способ получше — скажем, обмениваться отражениями или хлопать друг друга по плечам на каталонский манер.
На второй день мне разрешили сделать один звонок, и я позвонил Лилиенталю, больше было некому. Трубку сняла какая-то старуха, сообщившая мне, что alemán здесь больше не живет, а квартира сдается, и если я заинтересован, то могу прийти к ней на днях и обговорить условия. Лилиенталь не оставил мне записки, ни нового адреса, старуха осмотрела там все, в квартире, я ее с трудом уговорил. Слышно было, как она ходит по его студии, шаркая ногами, пока я стоял у телефона в тюремном коридоре, и переминался с ноги на ногу под взглядом охранника — меня увезли в домашних шлепанцах, а полы здесь просто ледяные. Вероятно, мой друг окончательно уехал на острова, кто-то же должен уехать на острова, в конце-то концов. То, что Ли не оставил мне нового адреса, на него очень похоже: он принадлежит к тем людям, которые вычеркивают тебя из памяти за малейший проступок, им и в голову не придет выяснять отношения или искать виноватых. Чик — и все.
