— Эй, ты ушибся, что ли? — я пощупал первую ступеньку, но она была на месте, только немного шаталась, как молочный зуб, еще не готовый смениться коренным. На второй ступеньке блестели какие-то шарики, в темноте показавшиеся мне просыпанными леденцами, я лег на пол и легко дотянулся до одной — это были теткины цитрины, те, что остались невредимыми. Ясное дело, я колотил по ним утюгом, положив ожерелье на откинутую крышку люка, чтобы не портить старинную плитку, потом сестра закрыла погреб, и уцелевшие бусы полетели на лестницу вместе с осколками и стеклянной пылью. Похоже, мой друг поскользнулся на них, когда спускался в погреб, — прямо, как жена Гермеса на коровьей шкуре. Надеюсь, он треснулся как следует, должен же кто-то отомстить за те кровоподтеки, что я получил на первых допросах.
Стекло, черт бы его подрал! Не могу поверить, что все это время я любовался подделкой и даже собирался выставить ее на аукцион. Хорош бы я был, проведи они простейшую экспертизу в этой своей галерее «Шао Хорхе», небось, швырнули бы ожерелье мне в лицо да еще в полицию сообщили бы. Я встал возле люка на четвереньки и опустил голову вниз:
— Хватит прикидываться, слышишь? Ты повторяешься, и это скучно.
— Аешься, учно, — сказало эхо.
Мне не терпелось вытащить Лютаса оттуда и договорить. Я еще не все ему сказал, даже до середины не дошел. Я хотел сказать, что его актеры играли из рук вон плохо, особенно Редька, хренов Мальволио. Лучшим актером оказался сам режиссер, несколько дней я был уверен, что его и впрямь пристрелили. Пока не вспомнил про бирку на щиколотке.
Еще я хотел сказать, что никакого сценария у него не было, я в этом уверен. Лютас просто сунул меня в тюрьму на несколько дней, посмотреть, что будет, а я вдруг начал строчить свои записки, как помешанный, он прочел, не смог удержаться и продолжил. Ведь ты чувствуешь себя богом, когда владеешь страхами другого человека, можешь с ними играться, как с красными стеклянными шариками, можешь воплощать их, один за другим, наслаждаясь его смятением.
И еще я хотел сказать: неужели ты думал, что я так и не вспомню про доцента Элиаса?
* * *
Schatzi, Schatzi, zeig mir dein Fratzi?
Смахнув со ступенек стеклянную пыль, я спустился в погреб и сел рядом с лежащим навзничь Лютасом. Я уже забыл, какие там завалы разного домашнего барахла — в последнее время я просто сбрасывал вещи в люк, уж больно неудобно сюда лазить, да и служанка, думаю, делала то же самое. За вином можно было сойти по другой лестнице, ведущей в кладовку, этот погреб имел два ответвления, как и полагается подземному ходу. Я сел перед Лютасом на корточки и осторожно отвел его ладони от лица — мне показалось, что он улыбается, и я тоже улыбнулся, готовый понять его затянувшуюся шутку, но это была не улыбка, а черная струйка крови, сочившаяся из уголка рта. Свет из люка падал на его ноги, и я увидел, что одна из них — левая? правая? — вывернута как-то ненатурально, носок ботинка смотрел вверх, а должен бы смотреть в сторону.
— Старик, ты, кажется, сломал ногу, — сказал я, и маленькое эхо покорно повторило последний слог. Я попробовал перевернуть Лютаса на спину, но его голова оказалась зажата между ковровым рулоном и чем-то твердым и круглым, похожим на обрезок железной трубы. Я постучал пальцем по этой трубе, и она отозвалась не пустым и гулким звуком, как я ожидал, а так, как мог отозваться почтовый ящик, доверху набитый газетами. Голова Лютаса шевельнулась, струйка крови оживилась и заблестела.
Я испугался, что сделаю еще хуже, встал, с трудом разогнулся, поднял руку и нашарил на полке фонарик, оказавшийся, как ни странно, на своем обычном месте. Луч света оказался неожиданно ярким, я даже зажмурился, лицо Лютаса, выхваченное из тьмы, стало похожим на терракотовую маску повара из римской комедии, которую я видел в берлинском музее. Перекошенный алый рот стал заметно больше прежнего, а на месте левого глаза чернела звездообразная клякса.
Я вытащил твердый предмет, застрявший между выступом стены и затылком Лютаса, и поднес к нему фонарик То, что я принял за обрезок трубы, было моделью маяка, полосатого маяка из Авейру, той самой, в которую я поставил урну с теткиным прахом — она как раз поместилась, только лампочку пришлось вывернуть. Я провел рукой по волосам своего друга, на этот раз его голова легонько подалась, и я смог дотянуться до правого глаза и попытаться опустить веко. Правда, это мне не удалось, глаз тут же открылся и уставился на меня, ресницы намокли от предсмертной влаги и казались накрашенными, непривычно черными.
Если бы маяк был пустым, понимаешь, если бы он только был пустым, то наверняка сломался бы под тяжестью Лютасова тела и, в худшем случае, расцарапал бы ему лицо. Теткин прах ничего не весил, разумеется, зато урна была тяжелая, с острым наконечником, точь-в-точь кубок победителя гребной регаты. Я снял с маяка крышу и вынул урну, мысленно извинившись перед Зоей Брага.
— Вот сейчас вылезу отсюда и найду для тебя место поприличнее, — сказал я ей.
— Вылезай давай, — сказал Лютас, и я шарахнулся от него, выпустив урну из рук и больно ударившись затылком о полку с инструментами. — Вылезай, а то буду стрелять.
Голос был незнакомым, мертвый рот не двигался, и мне показалось, что мой друг говорит со мной писклявым волшебным голосом, какой раздается из живота кукольника. От Лютаса можно было ожидать чего угодно, я ведь уже видел его на грязно-розовой клеенке, тогда рот у него был крепко сжат, что правда, то правда, но ведь он встал с железной каталки, открыл дверь с надписью «Manter a calma» и вышел вон. Почему бы не сделать этого еще раз?
Широкая лопасть света заметалась по стенам, это был уже не мой фонарик, а большой фонарь в руках у кого-то, стоящего над моей головой, он светил, как мощная автомобильная фара.
— Косточка, вылезай, — сказал Лютас испуганным голосом моей сестры, и я, наконец, поднял голову. В квадратном отверстии люка виднелось лицо Агне, перегнувшейся вниз так сильно, что я невольно протянул руку, готовясь поймать ее. Я так делал, когда мы играли во дворе с заброшенным фонтаном — давно, лет двадцать назад — сестра прыгала с высокого барьера, украшенного выпуклыми рыбьими головами, а я делал вид, что не собираюсь ее ловить, и только в последний момент подставлял руки. Фонтан был полон тинистой вонючей воды, там вечно что-то булькало и ржаво поскрипывало, и хотя мы видели, что на дне лежат несколько монеток, брошенных заблудившимися в Альфаме туристами, никто из нас не решился туда забраться.
Лица Агне я не мог различить, оно было закрыто свесившимися вниз волосами, но судя по голосу, она была насмерть перепутана. За ее качающейся в светлом квадрате головой я различил какую-то фигуру без лица и спросил:
— Там у тебя полицейский? Скажи, пусть немедленно вызовет «Скорую». Тут несчастный случай. Лютас упал и сломал себе шею.
— Сам ты полицейский, — сказал писклявый голос из живота кукольника, и растрепанная темная голова склонилась надо мной, отодвинув русую голову сестры. Я видел только рот, совершавший знакомое движение, и слышал противное причмокиванье — мятные таблетки! Владелец рта на секунду направил фонарь себе в лицо, и я закашлялся от удивления.
— Да тут, я вижу, и впрямь несчастный случай, — медленно произнес охранник Редька, обводя лучом света подвальные углы. — У тебя, никак, труп в погребе припрятан?
— Это не труп, — сказал я. — Это Лютас Рауба. Он просто расшибся. Упал в подвал, поскользнулся на цитринах, то есть на стекле, и упал.
— На чем твой труп поскользнулся? Ты, милый, я вижу, совсем умом тронулся в своей одиночке. Давай-ка выбирайся оттуда, — он засмеялся, и смех его упруго запрыгал по каменным стенам, будто шарик от бильбоке.
Я посидел еще немного возле Лютаса, глядя на его светлые спутанные волосы и думая, что когда его будут хоронить, то вставят, наверное, стеклянный глаз, люди ведь любят совершенных мертвецов, вот только где они найдут такой безупречно синий глаз, как тот, что смотрел на меня в темноте. В погребе к тому времени стало совсем темно, у карманного фонарика кончилась батарейка, ее, должно быть, никто не менял со времен амонтильядо.
Теперь свет сочился тонкой струйкой из дыры в потолке, то есть в полу — нет, все-таки в потолке. Я вдруг понял, что потерял ориентацию в пространстве, две каменные стены и две кирпичные плыли вокруг меня, то и дело меняясь местами, при этом слух мой обострился до такой степени, что я слышал, как в щелях меж камнями копится подземная вода, а волосы Редьки, все еще стоявшего над люком, свесив голову, трутся друг о друга с противным шорохом.
— Косточка, у него пистолет, — тихо сказала Агне, и ее голос почти разорвал мне барабанные перепонки. — Кажется, это наш пистолет.
Понятное дело, наш. Тот самый, что полицейские изъяли у нас в качестве улики в деле об убийстве литовского кинорежиссера. За верную службу от генерала Умберту Делгау.
