— Косточка, у него пистолет, — тихо сказала Агне, и ее голос почти разорвал мне барабанные перепонки. — Кажется, это наш пистолет.
Понятное дело, наш. Тот самый, что полицейские изъяли у нас в качестве улики в деле об убийстве литовского кинорежиссера. За верную службу от генерала Умберту Делгау.
Что ж, по крайней мере, реквизит в этой абсурдной пьесе остается неизменным. То, что в первом акте висело на ковре, в финале выстрелит и прикончит главного персонажа, если, конечно, это я здесь главный. Видела бы сеньора Брага, во что я превратил ее дом: в спальне стена распахнулась разграбленным тайником, в кухне стоит тюремный охранник с дядиным пистолетом, а в винном погребе лежит труп молодого мужчины с выбитым глазом. И это еще не все — где-то здесь, в этих каменных стенах, замуровано тело маленькой девочки, не зря же дядя выстрелил себе в висок, и где еще ему было ее прятать? Ладно, Фабиу, мы скоро встретимся — и ты мне расскажешь, произнес я вслух и тут же услышал раздраженный окрик сверху:
— Долго ты будешь там копаться, Кайрис? Небось, стираешь свои отпечатки? Напрасно стараешься, при живом свидетеле убийства полиция обойдется и без них.
— Это ты, что ли, свидетель? — рявкнул я, почувствовав, как гнев забивает мне горло астматическим хрипом. Мне захотелось побыстрее выйти из ямы на свет и врезать этой скотине промеж глаз.
Я нащупал в темноте нижнюю ступеньку и поставил на нее ногу, лестница была короткой, метра два всего, но пока я поднимался, я о многом успел подумать. Ты не представляешь себе, Хани, сколько всего можно передумать, пока поднимаешься по двухметровой лестнице.
Выбравшись наполовину, я увидел дуло пистолета, направленное мне в лицо, и поднял руки, с трудом удерживаясь на ступеньке, где все еще похрустывали осколки ожерелья. Агне стояла у окна, взявшись ладонями за голову, я даже подумал, что Редька ее ударил, но потом увидел выражение ее лица и вздрогнул: моя сестра улыбалась. Такой мутной, обращенной в себя улыбки я у нее не знал, такую улыбку я вообще видел только раз в жизни. На лице ее матери.
— Надо же, — сказал мой бывший охранник, — какой послушный мальчик.
Он поводил дулом перед моим лицом, потом ловко подкинул пистолет, поймал его, направил себе прямо в лоб и нажал на курок. Раздался щелчок, и Агне жалобно вскрикнула.
— Забирай свою игрушку, — Редька протянул мне пистолет рукояткой вперед, — я за этим и пришел, чтобы вернуть тебе вещдоки: пукалку и цацку.
— Почему бы тебе не оставить его на память? — я отвел пистолет рукой, взялся за крышку люка, подтянулся и выбрался, наконец, на кухонный пол.
— А на кой он мне? Это же старый ствол, ни на что не годный, — охранник смотрел на меня с любопытством. — Выпотрошенный, будто улей без пчел.
— Но хозяйка дома говорила мне, что он в рабочем состоянии, — я повернулся к Агне, по-прежнему стоявшей с опущенной головой. — Из него же стреляли в феврале!
— А ты больше слушай, что бабы тебе говорят, — Редька выплюнул в горсть мятную таблетку. — Ладно, ты и без пистолета справляешься неплохо, как я погляжу. Чем это ты его? Он мне никогда не нравился, скользкий тип, сразу видно, что с востока.
— Агне, я должен рассказать тебе, что здесь произошло, — я отодвинул Редьку и подошел к сестре.
— Костас, я позвоню в полицию, хорошо? — голос Агне был ласковым и безличным, как у медсестры. Она обратилась ко мне по-русски, и Редька слегка занервничал:
— Эй, я услышал слово «полиция», или мне показалось? Звони, милая, только подожди, пока я уйду. Я перед законом чист, и мне здесь делать нечего.
Он зачем-то обтер пистолет кухонным полотенцем, положил его на стол, потом вынул из кармана тавромахию в пластиковом пакете для улик, положил рядом и направился к выходу. Глядя ему в спину, я подумал, что все это время хотел спросить, куда он подевал свое bilboquet.
— Да, чуть не забыл. Там Хардиссон велел денег тебе передать, — сказал охранник, обернувшись от двери. — Так я, пожалуй, оставлю их себе. И будем считать, что я здесь ничего не видел. Зачем тебе, милый, деньги в настоящей тюрьме?
Я кивнул, и дверь за ним тут же захлопнулась.
Некоторое время мы с сестрой стояли друг против друга в тягостном молчании. Я пытался подобрать слова, чтобы объяснить ей, что произошло в доме за последние несколько часов. О чем думала Агне, я не знаю, но она заговорила первой.
— Я слышала ваш разговор, — сказала она, — это ведь твой школьный друг, верно? Ужасный человек, я слышала все, что он тебе говорил. Продержать тебя в камере два с лишним месяца, чтобы заработать паршивых тридцать тысяч!
— Ты уже пересчитала деньги?
— Даже не знаю, как можно наказать за такое, это отвратительно, — продолжала она торопливо, не обращая внимания на мой вопрос. — Но ты не должен был его убивать, Косточка. Убивать людей нельзя. Можно избить, даже изувечить, но...
— Я его не трогал! — воскликнул я и тут же понял, что она меня не слышит.
— Когда я буду давать показания, — сказала сестра, поднимая на меня посветлевшие глаза, — я сделаю все, чтобы тебе дали как можно меньший срок. И когда ты вернешься, мы с сыном будем ждать тебя здесь, в нашем доме.
Моя сестра всегда хорошо владела тем, что в музыке называют portamenti — скользящие переходы от одного тона к другому. У меня даже волосы на голове зашевелились.
— Агне, да очнись же ты, — я старался говорить спокойно, хотя больше всего мне хотелось встряхнуть ее как следует. — Он поскользнулся на осколках и упал в погреб, а там стояла урна с твоей матерью... Тьфу, блядь, что я говорю?
Я прервался, чтобы посмотреть ей в лицо, но передо мной маячила все та же полная луна с двумя безмятежными темными кратерами. Руки Агне сложила в мусульманском жесте омовения, и я понял, что дело плохо.
— Короче, там стоял маяк твоего отчима, в котором я хранил урну с пеплом, спрятал ее от служанки, понимаешь? Если бы он не подвернулся Лютасу под голову, он, может быть, остался бы в живых. Медная крыша воткнулась ему в глаз. Да ты меня не слушаешь!
— Бедный, бедный Косточка, — она смотрела на меня с жалостью, — ты заговариваешься от ужаса. Тебя теперь мучают раскаяние и страх, и ты должен собраться и подготовиться к худшему. Но я помогу тебе. Я не скажу полиции, что слышала шум борьбы, крики и угрозы, я скажу, что я спала и пришла сюда только, когда ты его уже убил.
— Кого я убил? — я схватил ее за плечи, голова со светлыми косичками вяло мотнулась.
— Его. Не бойся, я скажу им только половину правды, ведь я не желаю тебе зла.
— Агне, что ты несешь? Какая борьба, какие угрозы, да ты с ума сходишь! — тут я осекся, но было поздно, она вся пошла тревожными пятнами.
— Ты не посмеешь меня тронуть, ты меня любишь. Они тоже говорили, что я схожу с ума, они хотели избавиться от меня, говорили, что я пью, что я глотаю таблетки, они выставили меня из миссии, — слова сыпались из нее, будто чечевица, дробно и неразборчиво.
— Агне!
— Но если ты хочешь, я не стану звонить в полицию, какое мне дело до этого человека, мы даже не знакомы, давай просто закроем этот погреб и забьем крышку гвоздями.
— Агне, дорогая, — я приблизился к ней и хотел взять ее за руку, но сестра торопливо отступила и прижалась к подоконнику. По ее лицу потекли черные от сурьмы слезы, она выставила руки ладонями вперед, и я застыл в нерешительности.
В распахнутом окне за ее спиной ветер трепал занавеску, солнце садилось в тучи и розовые черепичные крыши понемногу наливались винным оттенком, в порту низко и тревожно гудел отходящий круизный пароход — судя по времени, это был «Александр Великий». Где-то во дворе заплакал младенец, раздраженный голос матери выговаривал что-то вроде tapar la boca, в колодезном ресторанчике Гомеса готовились к ужину и звенели тарелками, заставляя эхо метаться от стены к стене, из какого-то окна радио говорило о завтрашнем дожде. Переулок до Паго жил своей субботней жизнью, и я вдруг успокоился.
Агне ушла к себе, а я сел на пол и стал ждать. Ты будешь смеяться, но в какой-то момент мне показалось, что все обойдется и на этот раз. Что это невзаправду, еще одно пари, еще один божественный розыгрыш. Я даже поднялся и заглянул в погреб, где мой друг по-прежнему лежал в неудобной позе, глядя в потолок своим небесно-синим глазом. Но тут радио в соседском окне сказало, что в Лиссабоне восемь часов вечера, и тут же запело надтреснутым голосом:
Serranillo, serranillo, no me mates, gitanillo,
так что я сразу понял, что не обойдется.
* * *
Но восторг и ужас длились — краткое мгновенье.
Через миг в толпе смятенной не стоял никто.
Это было в тот год, когда на хутор напала каштановая чума.
Дед пытался с ней бороться, поливая стволы гашеной известью, но каштаны, служившие дому живой оградой с восточной стороны, начисто облетели еще в середине июля и теперь стояли голышом, поднимая к небу черные подсыхающие ветки. Дорога, ведущая к хутору, была усыпана раздавленными плодами, которые успели покрыться шипастой коркой, но ослабли, упали и лежали теперь на песке вперемешку с пожухшими листьями.
