— Давай, второе наложу. — Баба Дуня из обслуги хотела взять у Читы алюминиевую миску.
— М-м-м… — замычал дебил, прижимая ее к груди.
— Да давай, второе наложу… Господи! — Баба Дуня вырвала из рук мычащего Читы миску и плюхнула черпак гнилой толченой картошки и ложку тушеной капусты.
На третье — слабенький чаек.
Перед сном палата наглоталась таблеток и вовсю пускала пузыри. Мне лечение еще не назначили и спать не хотелось. В углу шуршал деланной феклой[32] приблатненный малый, поступивший в наблюдательную утром, но уже освоившийся в непривычной обстановке.
— Фрайера замочил, — распрягался липовый бла-та-та. — Зацепил копытом по кишке и вырубил. Лежачего ногами подровнял. А тут мусора. Я когти рвать… Бесполезняк. Нагнали, повязали… Фрайер в больничке откинул копыта. Большой срок горел. А мне на киче не в кайф париться… ну и прикинулся дураком… в натуре…
— Ты и есть дурак, — оборвал щенячий визг Угрюмая Личность. — Я крутую горку поломал, — продолжал он, — пятнадцать пасок в совокупности. И по мне лучше каша-сечка и на нары, чем больничная решка. Судимость спишешь, клеймо шизика не сотрешь. Будешь теперь, карась, всю жизнь на кукане сидеть. Как социально опасный в психдиспансере отмечаться. А чуть что — сюда. Сульфозин в сраку — и полный атас, — резюмировал пахан и снова угрюмо замолчал. Заткнулся и обескураженный бла-та-та.
Скрипнула кровать. Из-под одеяла змеей выполз Черная Скамья; подойдя к Чите, достал из трусов елду. Чита лежал на боку с открытыми глазами.
— Чита, возьми… возьми… — зашептал вонючий хорек, поднеся ко рту бессмысленно хлопающего глазами олигофрена елду. — Это колбаса… вкусно… бери, — мазал он вялым членом Читу по губам.
— Вергазы! — рассерженный голос Петровича с дивана. — Ляжь щас же, свинья, пока не прификсировал!
Страдалец нырнул под одеяло и затих.
Проснулся малыш-эпилептик.
— Дядь Жень, можно в туалет?
— Давай, Васек… А ты куда?! — осадил санитар метнувшегося за пацаном Черную Скамью.
— Петрович… тоже надо… как из ружья… не могу терпеть…
— Лежи, свинтус ты эдакий! Перетерпишь! Вот пойдет Тонька — и ты следом…
— Ха-ха-ха, — заржал интеллигентный Олег.
Скоро я провалился в бездну и проснулся от небесного голоса.
— Мальчики-и-и… Пожалуйста, пить лекарство, — говорила дежурная медсестра Наталья Триус.
Наталья не так красива, как Ленок, но у нее непоказное сострадание и участие к больным. Она без тени брезгливости убирала за стариком маразматиком; он, несмотря на пожелание Ленка, почему-то не подыхал. Наталья подавала «утку» обезноженному сульфозином парню, кормила с ложки, хотя он почти не ел, а все смотрел в потолок. И если шлюху и садистку все ненавидели, то Натаху любили. Добрая, ласковая, для всех желанная. «Мальчики, пожалуйста, вставайте…», «Петя, пожалуйста, на укол…» Даже чушку Вергазы по имени: «Миша, пожалуйста…» В общем, убежавший из доброй сказки персонаж. Боже, какие я к ней испытывал чувства!
В этой смене было двое крепких парней, лет по тридцати, Генка и Славка. Шкрабники и хохмачи. Правда, шкрабничали они над шизиками незлобиво — от скуки, и часто, если кто просил закурить, предлагали партию в шахматы.
— Выиграешь, — говорили они, — дадим закурить. Проиграешь — будешь кукарекать.
Загородив раздаточным столиком выход из наблюдательной, садились играть. За игрока-шизика болела вся палата. Но шизики всегда проигрывали. Помучив немного, санитары одаривали страдальца сигаретой.
После завтрака Вергазы бил по палате пролетки и гнусил всем осточертевшей дебильной песней-самоделкой. «Заведенный» мотал по подушке башкой, пахан угрюмо соображал, а Петя Левушкин занимался любимым делом.
— Натаха! Иди сюда, — позвал Генка-санитар медсестру.
— Что случилось? — она подошла к наблюдательной.
— Глянь.
Одеяло шизика вздымалось и опадало, как морская волна. Глаза онаниста — закрыты, на лице — удовольствие.
— Прекрати сейчас же!.. Поросенок!.. Ребята, прификсируйте…
Парни, смеясь, привязали шаловливые руки онаниста к кровати.
— Ы… ы… ы… — захныкал онанист.
— Ничего, Петюня, не горюй! Попроси Тоньку — не откажет!
— Га-га-га…
— Гы-гы-гы…
Нас повели на медицинское обследование. Надо выяснить, что еще, кроме «прибабаха», следует подлечить.
Меня общупали, обстукали, обнюхали. Нашли сухость в горле и гнилой зуб. Назначили электропрогревание, а гнилой зуб решили удалить.
Физиотерапевтическим кабинетом заведовала молодая красивая бабец с тугой грудью и стройными, затянутыми в джинсы ногами.
— Садись, — указала она на кушетку и, нагнувшись, стала прилаживать к горлу электропятаки.
Обдало густой волной сладких дорогих духов. Ее стройные горячие ноги плотно обхватили мое колено. Упругий сосок, нагло выпирающий из тесной блузки, ненароком ткнулся мне в губы, когда она потянулась включить за моей спиной аппаратуру. Сердце обдало кипятком. В голове застучало. Появилось безумное желание схватить за идеальные половинки, завалить на кушетку и мять, грызть, терзать, целовать и мучить неизведанное женское тело. Маленькие пальчики молодой дразнилки ласково щекотали горло, когда она торопясь поправляла электропятаки. Каждое прикосновение вызывало волну желания. Захотелось до умопомрачения, до зубовного скрежета.
— Что зубами скрипишь? Болит что?
— Не-е-е, так…
— А-а-а, понятно, — улыбнулась провокатор.
Зуб рвали без укола. Пытку вынес молча.
— Смотри ты! Терпеливый, — восхитилась мучительница.
В соседнем кресле верещал пидор Восьмиклиночка:
— Больно! Ой-е-ёй… больно! Сделай заморозку!..
В палате долго вспоминал физкабинет и его хозяйку, дорисовывая в воображении, чего не было. Ну когда, когда попробую женщину?
Утром раздался вопль, прервав приятный сон на интересном месте. Я вскинулся с кровати. Самый тихий, самый неприметный из обитателей зверинца — Илья Сажин — держал за глотку тупое животное Читу и полосовал ему череп зажатым в кулаке гвоздем. Илья Сажин, сорокалетний шизофреник, всегда ходил со сложенными на животе руками и со сладенькой улыбкой на небритом лице. Ни дать, ни взять — божий одуванчик; а сейчас, с перекошенным от возбуждения лицом и налитыми кровью глазами, походил на бешеного зверя.
— А-а-а, — выл Чита, даже не пытаясь вырваться.
В наблюдательную влетели санитары. Борис вырвал из рук садиста окровавленный гвоздь и с размаху сунул в солнечное сплетение свой пудовый кулак. Удар вышиб из ноздрей шизика две сопли, и они обляпали волосатую кувалду боксера. Нокаутированный икнул и рухнул.
— Когда вы передохнете, сволочи?! — распалялся Борис, зашвыривая вырубленную тушу на кровать. — Гитлера на вас нет, он бы вас блядей, живо вылечил! Вовка — пеленальник! Ленка — шприц!
Все. Участь нарушителя спокойствия, привязанного к кровати и оглушенного сульфозином, была решена. Таким прямая дорога в Казань, где на особо строгом режиме держат шизанутых преступников и убийц.
Медсестра Костенко выстригла у Читы волосы на ранах и залила йодом. Пописанный гвоздем завыл еще пуще, а Ленок, забинтовав ему голову, влупила в задницу укол против столбняка. Закончив операцию, поставила точку:
— Не сдохнет!
Наконец санитар повел меня к лечащему врачу. Борис открыл двери ключом-трехгранником и втолкнул меня в кабинет, встав у дверей. Я огляделся.
За столом сидела лет пятидесяти женщина, как новогодняя елка, увешанная украшениями.
— Ну, здравствуй, Жора. Садись… Давай познакомимся. Меня зовут Лиана Викторовна. Я твой лечащий врач.
— Здравствуйте.
Пустые глаза лечащего врача излучали фальшивое участие и сострадание. За годы работы в дурдоме она привыкла к шизикам.
— Расскажи, как себя чувствуешь, как кушаешь… — завертелась старая песня.
— Как кушаю?.. Вот в четверг приходила комиссия — кинули на тарелку пару сосисок и компот был. А так… Да вы сами знаете, что здесь за кушанье…
— Я не о том… Я спрашиваю, как у тебя аппетит…
— Я и говорю: аппетит — все нежевано летит. В этой баланде даже погрызть-то нечего, одна жижа.
— Однако колючий ты…
— И мать, говорят, при родах мучилась…
— М-да-а… Ну, а что тебя беспокоит? На что жалуешься? С чего началась болезнь?
— Как отца на сабантуе мент застрелил, так с той поры.
— Сон нормальный?
— А вы полежите с недельку в наблюдательной, и я посмотрю на вас потом. Там ночью могут запросто башку откусить. С этими придурками ухо надо востро держать. Вы бы перевели меня в другую палату, к тихим, а?
— Посмотрим-посмотрим, — мадам помолчала. — Ну, хорошо… А вот в твоей истории записано, что ты от волков убегаешь… Сознание у тебя отключается… Как часто это происходит и что при этом чувствуешь?
