Не вынимая ступней из лохани, Конфетка тянется к стопке чтива и подхватывает то, что лежит теперь сверху, — номер «Пьюрфоева Компаньона Семьи и Дома», журнала, который она покупает с большой охотой — даром, что ни дома, ни семьи, ни компаньона у нее нет. Конфетка покупает его потому, что в нем каждый месяц печатают сводку самых важных событий, случившихся в мире и разъясняемых в самых простых словах, понятных даже невежественным юным леди и недалеким тетехам. Конфетка, с презрением относящаяся к помпезным интригам политиков и тщеславным подвигам дельцов, была бы и рада ничего не ведать о том, что происходит за пределами Сохо, однако она уже обнаружила: зачаточная осведомленность о текущем положении дел способна приносить девушке ее ремесла определенную пользу, и потому вычитывает из журнала ровно столько, сколько требуется, чтобы подделывать согласие с мнениями клиентов. К тому же, на страницах «Пьюрфоева Компаньона Семьи и Дома» присутствует и многое иное: рисунки модных платьев, гравированные изображения экзотических животных, обитающих в разных концах Империи, объявления, рекомендации — ну и выпуски очередного, публикуемого с продолжением романа. К нему она и обращается, пока отмокают ее ступни.
Глава 13. МАСКА СОРВАНА!
О, как терзался бедный Хорнсби, ведя невинного Фреда по грязным улицам, подобных кош юноша никогда еще не видан. С одной стороны, на него, лучшего друга Фреда, был возложен священный долг отвратить несчастного от опрометчивого решения, за которое Фред держался, в прискорбном невежестве его, столь неколебимо. С другой же, Хорнсби знал, что страдания, которые испытает его друг в скорые, неотвратимо близившиеся минуты, будут столь сильны и ужасны, что юноша никогда, быть может, — даже дожив до ста лет — от них не оправится.
— Тут, несомненно, какая-то ошибка, — сказал Фред, со все нараставшей тревогой вглядывавшийся в убогие жилища, мимо которых они проходили, в скотскую развращенность лиц населявших эти лачуги людей. — Моя прекрасная Вайолет не может жить здесь.
Хорнсби не ответил, но увлек своего друга в еще пущие глубины этой клоаки порочности.
— Вот нужный нам дом, — сказал наконец он, когда друзья остановились перед самым жалким, самым низменным из всех, что его окружали, жилищем; перед домом, самые стены которого покраснели бы, не покрывай их глубоко въевшаяся грязь, от сознания того, какие подвиги разврата совершаются за ними.
— Этого не может быть, — слабо запротестовал побледневший, как призрак, юноша.
— Если б я мог, отрубив себе правую руку по самое плечо, обратить истинность слов моих в ложь, то поверь мне, друг мой, так я и поступил бы, — ответил Хорнсби. — Однако именно сей презренный приют, мне бесконечно больно говорить об этом, и есть жилище лживого существа, с которым ты обручился.
Обильная краска залила щеки несчастного юноши, до глубины души оскорбленного этой попыткой запятнать добродетельность особы, которую он любил сильнее, чем кого-либо на свете. Фред сжал мягкие белые ладони свои в кулаки, намереваясь нанести другу удар. Но именно в это мгновение дверь отвратительного дома, перед которым стояли друзья, распахнулась и там, в ее темном, зловещем проеме, обрамленном изъеденными червем косяками и притолокой, в нездоровом сумраке его, они увидели замершую, пораженную ужасом Вайолет. Впрочем, ужас поразил ее всего лишь на миг! — на тот миг, который потребовался ей, чтобы вновь овладеть собою и изобразить восторженное удивление.
— Любимый! — вскричала она. — Ты никогда не говорил мне о том, что привержен трудам благотворительности! И сколь поразительное совпадение вижу я в том, что служение наше свело нас в этом, самом убогом из мест! Я только что закончила раздавать несчастным обитателям этого дома чистую одежду, мыло и брошюры с библейскими стихами.
Каким был ответ униженного Фреда на столь неправдоподобные объяснения, выяснять Конфетка не стала. Охваченная слепой яростью, она разодрала «Пьюрфоева Компаньона Семьи и Дома» в клочья и разбросала их по спальне.
И снова она задыхалась, как загнанная собака. Снова сердце ее шумно билось о ребра грудной клетки. Снова, будь все оно проклято, ей не удалось совладать с собой. Если она и впредь будет вести себя подобным манером, ей никогда не удастся выбраться с Силвер-стрит. Только решимость, стальная из стальных, только наихолоднейшее сердце смогут спасти ее от зависимого положения. Рано или поздно придет без всякого предупреждения день, наступит мгновение, в которое ей представится возможность бежать от судьбы, и она должна быть готовой к нему. В жизнь ее войдет по воле случая могущественный мужчина, намереваясь использовать ее один только раз, а после вернуться в свои возвышенные сферы. Однако в пылу любви он позволит признанию слететь с его губ, или упомянет имя, которое намеревался держать в тайне, или просто в глазах его мелькнет выражение, на которое она ответит точно таким же, и тогда — тогда всё: он окажется в западне. Это может случиться в любой из сотен дней, случиться так, как она и вообразить не способна — сейчас, в это будничное утро, в до отвращения знакомой спальне с выцветшими обоями, трухлявыми плинтусами и старыми, измятыми простынями. Наверняка сказать можно только одно: бесценная возможность эта представится ей лишь единожды, и потому она должна сохранять разум незамутненным, а эмоции держать на крепкой привязи.
Она замечает вдруг боль в правом кулачке и, распрямив пальцы, морщится при виде тонкого, как волос, пореза, раскрывающего края в нежной складке между ладонью и средним пальцем. Бумажного пореза. Она поранилась, раздирая «Пьюрфоева Компаньона Семьи и Дома». Еще один урок сдержанности.
Конфетка поднимает ступни над лоханью, вытирает их подолом нижней юбки. Подошвы ступней побледнели, сморщились, ткань, которой Конфетка их вытирает, слущивает с них крошечные катышки кожи. Кровь из пореза на пятке уже не идет. И болеть он уже не болит, в отличие от ранки на ладони, на редкость докучной.
Самое время одеться и привести себя в божеский вид. Расчесывая волосы, Конфетка подходит к окну, смотрит вниз — на конюшни, на камни мостовой. Сейчас там никого. Зато на подоконнике ее лежит наготове яблоко, поблескивающее и крепкое. Конфетка подобрала его, возвращаясь в дом, не хотелось оставлять яблоко собакам на прожор, и теперь оно, почти не пострадавшее, лежит здесь. Может быть, евангелистка вернется сегодня под вечер — или завтра, или послезавтра; пусть яблоко подождет ее. А когда она вернется, Конфетка возьмет его, с особой тщательностью прицелится и метнет — сильно и точно.
Уильям Рэкхэм сидит за письменным столом, изучая наклейку на пузырьке с лекарством, которое он собирается принять. Уильям надеется, что эти желтые пилюльки не содержат ни кокаина, ни морфия, — «Тонизирующий сироп Ренника», которого он нахлебался ровно час назад, был щедро сдобрен наркотическими веществами, отчего Уильям и сейчас еще чувствует себя странновато. С каждым прожитым годом он проникается все большей неприязнью к одурманивающим веществам. Уильям с удовольствием и вовсе отказался бы от них, когда бы не одолевающие его недуги.
«Особам ПОЛНОГО СЛОЖЕНИЯ, подверженным Головным Болям, Подавленности Духа, Потускнению Зрения, Нервным Заболеваниям, Звону в Ушах, Судорогам и всем Расстройствам Желудка и Кишечника, следует всегда иметь при себе „Фрэмптоновы Пилюли Здоровья“», — гласит наклейка. Ингредиенты, впрочем, не указаны, присутствует лишь обычное заверение в том, что все они имеют природное происхождение, все неподдельны и чисты. Уильям Рэкхэм вытряхивает на морщинистую ладонь пилюльку, подносит ее к носу. Долгий опыт парфюмера наверняка позволит ему различить запах опия, если лекарство содержит таковой в количествах сколько-нибудь ощутимых. Запах отсутствует.
Сжимая пилюлю вялыми пальцами, он опускает ладони на стол, оттягивая неизбежный миг. Ведь всегда есть надежда, что, глубоко вздохнув и медленно выпустив воздух из груди, он ощутит, как немочь истекает из его тела, сменяясь нежданной, упоительной бодростью. Уильям вдыхает воздух, выдыхает, ждет. Порыв ветра сотрясает стекла в окне его кабинета, свет ламп на миг тускнеет, порождая в Уильяме чувство, что стены придвигаются поближе к нему. Он знает каждый дюйм этих стен, каждый отвердевший корешок наполняющих книжные шкафы давно не прочитанных томов, каждый отблеск на лакированном дереве часов, каждое желтоватое пятнышко на их циферблате, каждую выцветшую гравюру в каждой из старомодных рамок, каждую волосовидную трещинку на потолочных карнизах, каждый крошечный пузырек воздуха, оставшийся под обоями при их наклейке. Ему кажется, что прошел не один уже месяц с тех пор, как нога его ступала за порог этого сумрачного святилища.
