Авантюра Антонеску в связи с неизбежным поражением Германии поставила страну в безнадежное положение. В Бухаресте в 1944 году это понимали все. В августе король Михай осуществил переворот и арестовал маршала Антонеску. Немцам ничего не оставалось, как признать «железногвардейца» Хориа Сима главой эмигрантского румынского правительства. 12 сентября 1946 года Антонеску по приговору суда был казнен.
27 румынских дивизий еще успели повоевать против Германии и Венгрии и потерять в боях 110 тысяч солдат и офицеров (на стороне Гитлера Румыния потеряла 300 тысяч военнослужащих).
Следует сделать вывод, что 20-летние попытки (1920–1941 гг.) модернизировать Румынию, приблизить ее к уровню среднеразвитых европейских стран закончились крахом. Как сказал один деятель той эпохи: «Мы ввели либеральные коммерческие законы, но с антисемитизмом в их основе; мы ввели всеобщее избирательное право, но с фальсификацией голосования; мы разрушили сельское хозяйство для того, чтобы увеличить кредитные институты, но мы не обеспечили свободной конкуренции между этими институтами… мы поощряли национальную промышленность, но не в пользу сельского населения, приносившего жертвы, а в пользу политиков, которые были на содержании этой национальной промышленности; мы централизовали администрацию страны, но не в руках вышколенной бюрократии, а в руках партийных функционеров; одним словом, мы бессмысленно копировали европейскую буржуазию по форме, но не по сути, мы переполнялись подхалимскими привычками прошлого. Таким образом, мы превратили политическую жизнь в безнадежную суету.
Самая большая и самая плодотворная революция, которую можно было бы осуществить в Румынии, — это просто исполнять существующие законы».
Последняя фраза звучит особенно задушевно, и разве она касается только Румынии 20–30‑х годов прошлого столетия?!
После 1945 года при самой активной поддержке и грубом вмешательстве СССР власть в Румынии захватили коммунисты. Это, разумеется, привело к массовым репрессиям, каковые есть атрибутивное свойство любого коммунистического режима. Впрочем, румынский коммунизм был не самым одиозным (по крайней мере, во времена партайгеноссе Георгиу — Дежа) по сравнению с другими бараками социалистического лагеря. У соседей бывало и покруче. Умер Георгиу — Дежа, кстати, в том же 1965 году, что и Борис Берзон.
Глава десятая
Назад в Россию
— Жили родители в Цинто — Плоешти, в Яссах, где работали, и в Бухаресте, где я родилась, — вспоминает Жанна Кригер. — А это случилось в марте 1940 года. Как раз Бессарабия отошла к Советскому Союзу, и было издано постановление, разрешающее бывшим жителям Бессарабии вернуться в нее. И сразу же мои родители засобирались из Румынии. Рисковые мои родители ехали бог знает куда, да еще и везли с собой коммунистические документы. Меня везли в чемодане, туда же, под грязные пеленки, вложили секретные бумаги. И как это ни смешно сегодня, но румынские пограничники именно в этом чемодане не рылись. Побрезговали, видимо. Хотя шмонали очень даже тщательно.
И вот семья прибыла в Кишинев. Что она собой представляла? Папа, мама, мой брат Юлий (старше меня на четырнадцать лет) и я. Первое время жили у дедушки по папиной линии. Видимо, они были побогаче маминых, как я понимаю сегодня. Едва ли не первое, что сделал отец, — связался с местными коммунистами, показал привезенные документы. Их по достоинству оценили, но в партию отца не приняли. И он это расценил как плевок в душу. Можете себе представить, второго секретаря румынской компартии, ближайшего помощника Георгиу — Деж не принимают в ВКП(б)! Вообще на этом пути у отца были сплошные разочарования. И не только по той причине, что советские коммунистические бонзы отказывались признать его своим. Он и в семье не находил взаимопонимания. Настаивал на том, чтобы и Юлий вступил в партию, и я. Но ни брат, ни я не захотели этого. В комсомоле состояли, а в партию — ни под каким предлогом.
И это его страшно обижало. Он был одним из тех фанатиков, которые верили в коммунистическую идею, как говорится, несмотря ни на что. Говорить с ним на эту тему было невозможно. Я уже была взрослой, кое–что понимала. Однажды сказала ему, что думаю о его партии, и он влепил мне пощечину. Я не обиделась, понимала его состояние, а он ничего понимать не хотел. Он прожил многогранную жизнь, был всесторонне развитым человеком. В молодости писал стихи, не просто себе в альбом, а выступал с ними перед слушателями. И о нем говорили, как о поэте божьей милостью. Жаль, что стихи не сохранились.
И его зацикленность на коммунизме порой просто удивляла. Я же, работая на его заводе, столкнулась с такими проявлениями «партийности», что и смотреть в сторону КПСС не хотелось. Более того, мне не хотелось жить в СССР. Когда английская кампания, работавшая в Плоешти, засобиралась из Румынии в связи с угрозой войны и стала переводить свои мощности в Венесуэлу, папе предложили поехать туда. Он отказался. И я ему не раз говорила:
— Надо было все–таки поехать, там лучше, чем здесь.
На что он неизменно отвечал:
— Ну, ты ненормальная! Они там совсем недавно перестали людей есть, а ты засобиралась к ним на место жительства!
Я рано пошла работать. И потому рано поняла, что собой представляет партия. Как раз к тому времени, когда я окончила школу, было принято постановление правительства о том, что не надо после десятилетки поступать в институт, следует прежде минимум два года поработать на производстве. Вот и мне пришлось пойти на завод, где до выхода на пенсию работал папа. Там стояла большая установка по закалке металла токами высокой частоты. На ней работали две бригады. Одну возглавлял бывший офицер, уволенный из армии, парторг цеха, а вторую — я. Что–то его во мне не устраивало. То ли молодость, то ли какая другая причина, но он вел себя подло.
Такая ситуация. Конец месяца, надо работать напряженно, чтобы достойно завершить месяц. Это ведь отражалось и на зарплате всей смены. Тут и премии могут быть, и прочие приплаты. А у меня не включается машина. Я — туда, я — сюда, — ничего не могу понять и тем паче поделать. Пришла в цех, все включалось, как надо, а тут — хоть плачь. Бегает вокруг начальник смены, спрашивает, в чем дело, а у меня нет ответа. Нашла я потом причину. Это мой сменщик, офицер, перед уходом домой позаботился, чтобы я намучилась как следует. Взял да и подложил под переключатель чурочку. И пока я эту чурочку не нашла, не выбросила ее, установка бездействовала.
Сколько времени прошло, теперь уже не вспомнить, но намаялась вдоволь. Больше всего меня возмущало то, что этого офицера учил работать на установке мой папа. Я говорила отцу: кто меня пытался выставить круглой дурой? И сама же отвечала: парторг цеха. А ты мне что–то про свою партию говоришь! Ты посмотри на этого партийца. Когда его выкинули из армии, ты дал ему хлеб, то есть научил работать, а он теперь пакости делает мне, твоей дочери. И он же не рядовой партиец. Как же я могу назвать такую партию?
Как только мы прибыли в страну, отца направили на Ишинбай, потому что он был хорошим специалистом по паро–силовому оборудованию, а там как раз это осваивалось. Ишинбай в то время был вторым Баку. Отца назначили на должность энергетика и дали ему огромный, бревенчатый дом–пятистенник. В нем мы жили долго. Мама все время занималась домашним хозяйством, но в войну все–таки ей пришлось поработать в госпиталях медсестрой.
Помню, что в этом доме было много комнат. И вся родня из Москвы, других мест, где жили родственники в эвакуации, приехала к нам. Помню, одна комната была полностью завалена чемоданами. Какое–то время здесь даже жила жена папиного племянника, советского комдива…
Что меня удивляет в судьбе отца? Вот и сейчас еще нередко читаю, что всех, кто приезжал из–за границы, сразу сажали. А его не тронули. Массовые репрессии прошли, не затронув нашей семейной жизни, если не считать дальних родственников. Но однажды в доме появился несчастный мужчина. Худой, изможденный, в оборванной одежонке. Откуда взялся — секрета не составляло. Освободился из лагерей. И мама побежала по соседям, чтобы собрать для него хоть что–нибудь. Накормили, кое–как приодели, и он ушел своей дорогой. Но появление его осталось в моей памяти на всю жизнь…
Глава одиннадцатая
Благодаря кому разбомбили нефтепроводы в Румынии?
Как папу назначили главным энергетиком, так он почти до конца войны и работал в Ишинбае. До самого 1944 года, когда, видимо, пришло время планировать Ясско — Кишиневскую операцию. Тем трагичнее восприняла мама сообщение о том, что отца срочно вызывают на Лубянку. «Все, — подумала, — это конец!»
Могу себе только представить, что думал в то время отец. Тем более там, в Москве, когда его пять дней никуда не вызывали. Зловещая такая обстановка не каждому по силам. Но вот пригласили для беседы. Оказалось, что в нем нуждаются как в специалисте. Сказали, что в четыре часа ночи ему предстоит сесть в самолет и полететь в Румынию. Надо будет пролететь над Цинтой, над Плоешти и показать, то есть нанести на карту, все нефтепроводы, где и как они расположены. Это он, конечно, знал подробно. Еще бы, ведь отработал там двадцать лет!
