Второй мамин брат уехал во Францию, закончил Сорбонну. Еще один мамин брат стал командиром дивизии. Имен их я не знаю, только фамилию — Саховалер.
Сами же дедушка с бабушкой прошли через все «приятности» советской власти. Жили они богато, но, понимая, что делается вокруг, добровольно отдали властям половину своего дома, магазин. Только это их не спасло, хотя и были они очень старыми. Можно было просто пощадить стариков. Ну что у них можно взять, когда они уже одной ногой в могиле стоят? Но разве власть Советов кого–нибудь щадила? Пришли к ним мордовороты, вывели во двор, чтобы не мешали. Сами же увлеклись обыском. Все ценности, начиная с украшений бабушки, забрали. Стариков посадили в разные загоны и повезли. Бабушку — в Среднюю Азию, дедушку — в Свердловск. Там он и умер, в тюрьме.
Все это произошло, когда в Румынию вошли красные. Уже после войны стали думать, как бабушку вызволить. Кому это под силу. Но ведь ее сын — заслуженный человек, вся грудь в орденах! Комдив все–таки. Папа написал комдиву письмо, мол, что же ты за мать слова не замолвишь? Но храбрый в боях, он оказался трусоватым в мирной жизни. Это ведь и в самом деле опасно. Надо было благодарить органы за то, что не припомнили ему родителей — «врагов народа» да не упекли самого. А тут родственник с ножом к горлу пристает: заступись за мать! Нет, не решился на такой шаг комдив. И тогда папа поехал в Москву, набил ему морду, стулом трахнул по голове: «Помоги матери, мерзавец!» Только после этого комдив пришел в себя, и все–таки обратился в соответствующие инстанции с просьбой. И бабушку освободили…
Дед Яков умер за четыре года до моего рождения. Я мало что о нем знаю, но известно, что к нему, не имевшему духовного звания, приходили евреи для разрешения всяких споров и конфликтных ситуаций. То есть он исполнял как бы роль еврейского третейского судьи. Особенно часто приходили к нему два компаньона, державшие одно дело. Между ними постоянно возникали какие–то недоразумения, конфликты. И они всегда являлись к дедушке Якову, он разводил их по разным углам. Не зря ведь, когда дедушка умер, евреи на могиле сделали надгробье в виде Танаха. Евреи никогда не забывают тех, кто не жалел для них душевных сил. Такие люди всегда пользовались всеобщим уважением.
Глава двенадцатая
Антисемитизм душил с детских лет…
— Себя я помню с четырехлетнего возраста, вспоминает Жанна Кригер, урожденная Берзон. — И уже с той ранней поры стала сталкиваться с жутким антисемитизмом. Да и то сказать: мы приехали в станицу Апшеронскую, на Грозненское месторождение нефти, а жили там в основном кубанские казаки. Кубань же испокон веков славилась лютым, иного слова не подберешь, антисемитизмом. Казачество — это такая каста, которая все видит только сквозь призму национализма. Тем более, что наш образ жизни никак не совпадал с атаманами, лабазами, скрипучими седлами и потными конями. Все это не еврейское было. То есть мы жили в любой стране так, как нам позволяли власти. В одной стране запрещали заниматься сельским хозяйством, в другой не позволяли жить в крупных городах. В Польше, например, богатые купцы с удовольствием брали евреев в свои шинки и кружала, торговать пивом и прочим спиртным, а потом обвиняли в том, что они спаивают народ. В общем, не было страны без оскорбительных ограничений. В России существовали черта оседлости и ограничения на профессии. И народ приспосабливался к условиям: сапожничали, портняжничали, торговали и тем раздражали самодовольных казаков…
Мы приехали в станицу, и первое время не имели жилья. Поселили нас к одной хозяйке. А она вообще не считала нас за людей. Мало того, что ненавидела евреев, так еще отличалась необычайной вороватостью, наглостью. Был у нее в любовниках шофер, такого же склада ума фрукт. Мы не были богатыми людьми, никаких особенных запасов не имели. Но они отбирали все, что могли, последнее отнимали. Однажды эти двое воспользовались тем, что наши родители куда–то ушли, забрались в нашу комнату и ограбили ее. Как раз незадолго до этого папу премировали, дали отрез на хороший костюм. Мы так все обрадовались! Время тяжкое, ничего нигде не купишь, да и не очень–то разгонишься: зарплата не позволяла. В общем, пошел папа договариваться с портным, а домой вернулся — отреза нет. У мамы была единственная, но очень красивая скатерть, помню, на ней были изображены ветки сирени. Большая, мы пользовались ею в дни застолий по праздникам. Однажды мама постирала ее, повесила сушить. Высохла, испарилась наша скатерть… И так продолжалось все время. Не знаю, почему родители не обращались в милицию. Скорее всего, по той причине, что не было доверия ни к милиции, ни к суду.
И так мы жили до тех пор, пока папу не перевели на Туапсинский нефтеперегонный завод. Там как раз строилась такая нефтебаза, которая могла загружать танкеры — суда для перевозки нефти морскими путями. Собрали мы свой скудный скарб и поехали обживать новое место. На всю жизнь запомнилась мне дорога от станицы Апшеронской до места назначения. Она шла по кавказским горам. Когда мы поднялись на перевал Индюк, я впервые увидела море. Это неизгладимое впечатление и для взрослого человека, никогда прежде не видевшего бескрайней водной стихии. А я ведь была еще совсем ребенком. Глаз невозможно было оторвать…
Но еще большее впечатление на меня произвело поле брани времен самой кровопролитной войны за всю историю человечества. Я видела искореженные танки, артиллерийские орудия, самолеты, автомобили… На деревьях — надписи, стрелки, вся земля изрыта воронками от снарядов и бомб… Господи, чего только там не было! Тогда такие мысли не приходили, а теперь думаю: в битвах горело железо, каково же было в них человеку?! Так я уже после войны впервые увидела войну своими собственными глазами. Полвека назад увидела, до сих пор забыть не могу.
Но видения видениями, а дорога ведет нас к новой жизни. Что нас там ждет? Нефтеперегонный завод сразу же дал нам квартиру. Она была новая, ее только что построили пленные немцы. Хорошая квартира, но жить нам было невероятно тяжело. А кто тогда жил легко? Папа работал главным энергетиком Нефтеперегонного завода. Звучная должность, а оклад всего–то 120 рублей в месяц. Вот и живи, как знаешь. Мама у нас не работает, занимается домашним хозяйством. Семья, правда, небольшая, но все–таки семья. Чем–то надо питаться, во что–то одеваться. Перебивались кое–как, экономили каждую копейку.
Там, в Туапсе, я пошла в первый класс. В школе мне нередко доставалось на орехи. Антисемитов везде хватало. Но дело даже не в этом. В детстве у меня был воинственный, если не сказать агрессивный, характер. Совсем не девичий. Никому ничего не спускала. Как–то, помнится, один мальчишка обозвал меня жидовкой. Может быть, даже просто сказал: «Еврейка!» Другая, скорее всего, и стерпела бы, а я не могла. Тихонечко подошла к доске, взяла мокрую тряпку, завернула в нее чернильницу–непроливашку (были в то время такие), и давай его колотить тряпкой. Чернильница разбилась и всего его облила. Он весь в фиолетовых чернилах стал за мной гоняться, но — где ему догнать! Отца вызвали в школу, вот, дескать, что твое чадо тут вытворяет. А он их утешил, мол, нечего было болтать всякую гадость. Папа и сам имел такой характер.
Это только один эпизод, а их было множество. И почти после каждого папа являлся в школу, но исправить меня было невозможно, да он и не пытался этого сделать. Самой не раз приходилось от этого страдать. Жизнь была такая тяжелая. Ввели школьную форму, а родителям не за что ее купить. Родственники подарили материал на школьное платье и портфель новенький. А мне и платья, и портфеля хватило на одну драку. Добро бы еще хоть за себя дралась, а то подружку Жанну обидели, а я вступилась.
Пришла домой, мама глянула и обомлела: все платье изодрано, а у портфеля оторвана ручка. Не помню уже, как мне тогда досталось от родителей, да я и сама себя бранила. Но что толку, если всякий раз, сталкиваясь с несправедливостью, все равно бросалась в драку. Это с возрастом у меня прошло, а пока училась в школе, все время дралась. И слава драчуньи всегда шла впереди меня. Мы учились в десятом классе. Класс был очень дружный. И мы нередко пользовались запрещенными приемами. Случалось так: надо задержать, растянуть урок для какой–то нашей цели. И тогда обращались ко мне: «Жанка, задай вопрос!» И я тут же исполняла просьбу. Почему ко мне обращались? Не только по той причине, что я ничего не боялась, а еще и потому, что много читала, знала, по своим годам, много. Короче говоря, вопрос прозвучал, учитель начинал на него отвечать, и так доходило до конца урока. Таким образом, срывался какой–нибудь неприятный опрос.
Однажды к нам пришел новый учитель истории. Здоровенный такой молодой мужик. Но главное его качество — грязный антисемит. И буквально с первых уроков он стал говорить гадости о евреях. Ничего оригинального, все уже много раз слышанное, но от того не менее омерзительное. Все сводилось к тому, что евреи не воевали, что все они пребывали на Ташкентском фронте… Несет он свою ахинею, класс молча слушает. Я встаю, называю его по имени отчеству и спрашиваю: «Вы чем занимаетесь на уроке? Или вы не знаете, что у нас Советское государство, и что все нации равны?» Словом, выложила все то, чем была напичкана сызмальства. Причем высказала так резко, что он открыл рот, а закрыть его уже не смог. А я продолжаю: «Вы думаете, вам это сойдет с рук? Я сейчас пойду к завучу, и если он мне не поможет с Вами разобраться, придется идти в гороно. Так я этого не оставлю». Тут вступили в разговор одноклассники и, говорят ему, что я и в самом деле могу пойти. Он, разумеется, перепугался, но мне какое до него дело?
