Однажды к нам пришел новый учитель истории. Здоровенный такой молодой мужик. Но главное его качество — грязный антисемит. И буквально с первых уроков он стал говорить гадости о евреях. Ничего оригинального, все уже много раз слышанное, но от того не менее омерзительное. Все сводилось к тому, что евреи не воевали, что все они пребывали на Ташкентском фронте… Несет он свою ахинею, класс молча слушает. Я встаю, называю его по имени отчеству и спрашиваю: «Вы чем занимаетесь на уроке? Или вы не знаете, что у нас Советское государство, и что все нации равны?» Словом, выложила все то, чем была напичкана сызмальства. Причем высказала так резко, что он открыл рот, а закрыть его уже не смог. А я продолжаю: «Вы думаете, вам это сойдет с рук? Я сейчас пойду к завучу, и если он мне не поможет с Вами разобраться, придется идти в гороно. Так я этого не оставлю». Тут вступили в разговор одноклассники и, говорят ему, что я и в самом деле могу пойти. Он, разумеется, перепугался, но мне какое до него дело?
И я пошла к завучу. Она была неплохим человеком. Да и, видимо, этот «историк» уже успел хорошо «выговориться», она мне так и сказала: «Иди, Жанна, в гороно. Пусть его выгонят, дурака». Вечером дома рассказала все папе. Я вообще всем с ним делилась, обо всем советовалась. Он всегда меня понимал. С мамой такого контакта не было. Она человек другого склада характера, замкнутая, осторожная. И не было у нее желания о чем–то со мной откровенничать. Папа был теплый, добрый. Я всегда с ним советовалась. Выслушал он меня и говорит: «Правильно, Жанна, никому не спускай! Если поддашься — сядут на голову!» А мама услышала и перепугалась: «Ты что, — говорит, — ты видел этого мужика? Он же ее убьет!» Папа отверг ее опасения и говорит, обращаясь ко мне: «Иди, иди в гороно!» Мама плачет: «Не надо». И я все–таки пошла. Попала на прием к заведующему и рассказываю ему, что в десятом классе «Б» нашей школы учитель вместо урока истории вел урок антисемитизма, повторила ему все, что слышала от учителя: «Евреи сволочи, они никогда не воевали и вообще жулики…» Завгороно молча слушал меня, опустив голову. И, разумеется, политики подлила, мол, как это так, в нашем–то Советском государстве, где все народы равны, допускать такое натравливание детей на еврейский народ!
Вечером мама меня не отпускает гулять. Улицы темные, мало ли что может случиться…
Но мамины волнения оказались напрасными. Никто меня не тронул, а этого историка через три дня в школе не стало. А дело в том еще, наверное, что в Туапсе в то время школ было мало, а желающих жить в приморском курортном городе хватало. Поэтому найти квалифицированного учителя истории не составляло особого труда. И мой авторитет в классе с той поры еще больше укрепился. Удивлялись одноклассники, как мне удалось выдворить из школы такого огромного мужика.
После школы с папиной помощью я поступила на завод, на ту самую термическую установку. До пятого разряда работала рядовым членом бригады, а когда сдала на шестой, мне дали бригаду. Специальность моя называлась так: «электромонтер–термист». Название не простое. В нем скрывался такой смысл: мы сами обязаны были не только термически обрабатывать металлы, но и ремонтировать эту сложнейшую установку. Никаких ремонтников завод не нанимал, деньги на это тратить не хотели. Таким образом, до поступления в институт я получила хороший производственный опыт. К тому же еще со школьной скамьи пристрастилась к спорту. Сначала бегала на короткие дистанции, потом увлеклась волейболом, а затем перешла в баскетбольную секцию. Этим и определялся выбор будущей профессии. Я поступила на отделение металловедения и термообработки Харьковского политехнического института. Там был довольно солидный конкурс — семь человек на одно место, а сдала я не на все пятерки, были и четверки. Поэтому очень боялась не попасть. Нас вызывали к декану на собеседование. Со мной он говорил вполне доброжелательно. Сразу сказал, что я прохожу, спросил, чем увлекаюсь, и, услышав в ответ, что занимаюсь баскетболом, обрадовался. Тогда было модно студенческим коллективам участвовать в различных спортивных соревнованиях. Разумеется, Харьковский политех имел и свою баскетбольную команду. И я попала в нее. Так уж получалось, что меня всегда ставили капитаном. Потом этот же декан мне говорил: «Жана, ты у них, как мать–начальница. Они все тебе подчиняются». Не знаю уж, почему так получалось, но я ни с кем не ссорилась, а если надо было что–то сказать, сделать замечание, делала не стесняясь. Как бы там ни было, но подруги по команде ко мне относились с уважением. И подруги у меня были из спортивных команд, одноклассницы, из соседей. Мы вместе бегали, играли в волейбол и баскетбол. Вот, например, Валя Назаренко. Мы жили с ней в той квартире, которую строили пленные немцы. Была одна общая дверь. Две деворчки–соседки. Национальность тут не играла никакой роли. Однажды подружились и эта дружба сохранилась на всю жизнь. До сих пор дружим, хотя и живем в разных странах. Были Катя Гусева, Света… Друзья детства — близкие родственники. Мы сидели несколько лет за одной партой с Витей Онищенко. Сейчас он инженер, живет в Новосибирске. До сих пор помню его. Хороший был мальчик. Хотя в Туапсе трудно было найти настоящих друзей, потому что там в основном жили люди, прибывшие с Кубани, а Кубань, повторюсь, страна антисемитская. Правда, меня в школе не трогали. Скорее всего, из–за того, что все знали мой характер.
Родители мои не были настолько обеспеченными, чтобы содержать дочь–студентку. Тем более, что оба они старые и больные. Ведь мама родила меня, когда ей было сорок семь лет. Жили мы с Валей Назаренко дверь в дверь. У Вали мать — красавица, отец работал с папой на Нефтеперерабатывающем заводе главным механиком. Я их упоминаю потому, что они позднее переехали в Краснодар. И это имело для меня значение. Там, неподалеку, есть станица Коневская, где жил мой брат Юлий. Он инженер–строитель, как и его жена. Тогда строили сахарные заводы для переработки украинской сахарной свеклы. Вот этим строительством и занимались мой брат и его жена. К ним я и явилась. Пока они жили на съемной квартире. Потом им, конечно квартиру дали. Сидим вечером за столом, они меня расспрашивают, как дела, какие намерения, я рассказываю о своих планах. Поеду в Харьков, попытаюсь поступить на очное. Надежды меня грели. Сама так полагала, что шансы на поступление у меня неплохие. Училась я не то чтобы отлично, но уверенно, в аттестате моем и пятерки имелись, и четверки. Что касалось материальной стороны дела, то об этом как–то не хотелось думать, как говорится, бог даст день, даст и пищу. А брат и говорит: «Чего вдруг очное, что ты придумала?» И приказным тоном: «Никуда не поедешь! Тебя послали в Краснодар, вот и сиди у нас, не рыпайся». Брат–то он, конечно, брат, но меня совершенно не знал. Со мной таким тоном разговаривать нельзя. Во мне всегда в таких случаях взрывался дух противоречия: все равно сделаю по–своему. Утром встала, оделась, и — на автобус. Куда деваться, Юля пошел провожать. А у меня в кармане — ни копеечки. До Харькова же как–то надо доехать. Но он не хотел, чтобы я ехала в Харьков. Может быть, потому и не спросил, есть ли у меня деньги, на дорогу хотя бы. Посадил он меня на автобус и сунул что–то, завернутое в газетку. Я даже не обратила внимания, что там такое. В Краснодар приехала рано. Вышла из автобуса, развернула, что мне дали в дорогу — два помидора и кусок черного хлеба. Ем и реву в три ручья. Хотя надо сказать, что плакать — не в моей привычке. Слезы у меня очень далеко. Плакала, когда мать хоронила, когда хоронила отца, а тут понять не могу, что со мной происходит, удушье такое к горлу подступило и реву–реву… Рядом дворник метет мостовую, видит, сидит девятнадцатилетняя деваха и рыдает. Что ему подумать? Подошел.
— Ты чего?
— Да ничего…
— Тебя обидел кто?
— Нет.
Он принес мне воды, запила я этот завтрак и поплелась к Вале Назаренко. Адрес ее у меня был. А там обстановка изменилась. Умерла Валина мама, отец женился на другой женщине. Подумалось, до меня ли им? Но хоть переночую. Валя моя училась в Краснодарском сельскохозяйственном институте. Мое намерение поехать в Харьков она поддержала, даже подбодрила, мол, правильно, Жан, так и надо! Дело оставалось за малым. Это малое — деньги на билет до второй столицы Украины. Я ей все это тихонечко говорю, а отец ее, дядя Гриша, все услышал. Подошел ко мне и говорит:
— Золотце мое, не реви, я дам деньги! Много не обещаю, но на билет и на первое время тебе должно хватить.
Говорит и гладит меня по голове:
— Ты не беспокойся, отец потом вернет мне деньги. Да и не твое это дело, мы с ним разберемся как–нибудь.
Я побыла у них два дня и отправилась в Харьков. Все люди уже давно сдали документы, а я только еду. В вагоне познакомилась с парнем, он меня проводил прямо до института. Время было раннее, а мы спешили, чтобы я в ректорат первой успела. Забежала я туда и стала говорить. Вот, мол, сначала хотела поступать на заочное отделение, а потом передумала. Женщина, которая со мной разговаривала, документы приняла. Но я видела, что в списке я не одна. Еще какой–то парень был записан. Сдала документы и пошла искать тетю Риву, мамину подругу. Она жила с мужем, детей у них не было, меня приняли, как родную, и я несколько дней у них жила. Потом декан дал мне общежитие, и я ушла.
