— Каждое мгновение каждого часа, любого дня или ночи, сотни лет напролет. Они все знают. Они все видят. Они ничего не поняли из того, что он им говорил! Нет, это не он, а я принял грехи ваши. Это я несу их на себе. Это я распят, стражду и каждодневно приемлю казнь. Без вознесения. Спрашивается, кто страстотерпец и мученик?
В сознание пробился высокий повелительный голос:
— Девочки, пора!.. Вставайте, заправляйте кровати!
Я застонала, уже поняв, куда проснусь. Лежа на больничной койке, я судорожно сжимала руками край одеяла.
Мне было тускло. Вокруг бродили женщины-тени, забывшие свои имена. Они не помнили даже, какой на дворе год. Хотя, в сущности, даты, имена — зачем это надо? Зачем нам привязки к условностям, как говорил Лукоморьев.
— Люди счастливы и свободны, — проповедовала одна здешняя обитательница в халате, который, как ни был бесформен, от долгого ношения все же притерся к фигуре. — Сейчас, в эту самую минуту, все люди играют на траве, подобно детям. Люди любят друг друга!
Вокруг нее толпились и слушали с открытыми ртами, пускали слюни.
— Трава вырастет еще только месяца через полтора, — подала я голос из своего кресла.
— А до этого ее вообще никогда не было? — доверчиво спросила одна слушательница.
Я безнадежно махнула рукой. Несанкционированный митинг распался, они опять заходили вокруг да около.
В единственном, ненастроенном и в принципе ненастраиваемом телевизоре мелькали смутные картинки. Одного этого ящика довольно, чтобы свести с ума самого здравомыслящего человека. Я хотела бы читать, но в той библиотеке, что была здесь к моим услугам, выбор невелик. Несколько книжек с недостающими листами. Тут и парочка каких-то суперобложечных детективов — видно, чтобы вернуть ощущение реальности. И Молитвослов, чтобы это самое ощущение реальности не возвращалось. И психиатрическая литература для окончательного «отъезжания».
От нечего делать я смотрела в сумрачный, туманный телевизор и ловила себя на мысли, что те люди, за оградой, живут наоборот. Вот здесь вокруг меня нормальные: их обидят — они плачут, их порадуют — улыбаются.
И тут меня навестил Лукоморьев.
— Ну и как вам болеется? — поинтересовался он.
— Не больна, — пояснила я.
— Но по-прежнему упорны в своих принципах. Принципы и есть болезнь. Любые. Думаете, люди делятся на партии по убеждениям? Увы, дорогая — по диагнозам. Они не верят, не видят, что больны. Они почитают себя единственно здоровыми. А вы… Поймите, вы в фаворе у старушки Фортуны.
— Фортуна — плебейское божество, — огрызнулась я.
— Любой на вашем месте, — пропустил мимо ушей он, — ни минуты не стал бы колебаться в выборе между так называемой обыкновенной жизнью и так называемым адом. Только в аду люди способны постичь истинное блаженство. Я, простите, не мог сдержать своего любопытства и предложил вашим друзьям одну задачку.
— Друзьям?
— Ну тем, с вашей работы. Самая невинная задачка, уверяю вас. Известный тест — три желания.
— С каких это пор вы взяли на себя роль золотой рыбки?
— Как только вы прекратите разыгрывать из себя мученицу, — внезапно посерьезнел Баркаял, — я сразу откажусь от всех ролей.
— Ну и вы выполнили их желания?
— Я что, похож на идиота? Планету разнесло бы на куски. Они все хотели мирового господства.
— Не может быть, — я покачала головой. — Вы что-то путаете, рыцарь. Эти люди вовсе не амбициозны.
— Ха, сеньора, — ответствовал он. — Я же имел дело не с теми, кого в них видите вы, и не с теми, кого они сами в себе видят. С теми, кто они есть на самом деле.
— Но послушайте, — в раздражении проговорила я, — почему бы вам не иметь дело и с той, кем являюсь в действительности я? Как знать, может, она тоже хочет мирового господства. С ней-то вы бы договорились.
Он изменился в лице. Я снова увидела ангельскую печаль сквозь бесовские, плутовские черты.
— Для того, чтобы иметь дело с истинной вами, я слишком люблю вас, — просто ответил он.
И я вспомнила…
Он сошел с небес после дождя. В радужном одеянии, по ступеням из облаков. Светило солнце в траве. Я ожидала счастья, но не верила ему и потому играла словами. Он ушел. Вереница черных теней тащилась за ним. Он убил моих детей. Они лежали передо мной бездыханные, светловолосый Той и маленькая Лила. В круговерти перерождений мне не суждено было больше встретиться с ними.
Я вспомнила все.
Рождения и смерти, свет и тьму, жар и хлад, ненависть и любовь. Этот вечный поединок двух основ Вселенной.
Последняя ступень каменной лестницы времени.
Перед нами, покуда хватало глаз, расстилалась серая голая равнина — плоскость, пустынная, как воплощенное ничто. Даже трава росла неохотно, была жухлой. Мрачное небо отражало равнину — ни солнца, ни звезд. И ничто не указывало на то, что где-то здесь идет жизнь.
Гном — хранитель музея, с той же рогатой железякой на груди, был несказанно рад встрече.
— Ну а теперь, когда вы проскочили парочку кружков Обыденной Жизни, вас ждет нечто посерьезнее. — Он потер коричневые ладошки. — Люди обленились и не хотят заставлять воображение работать. Уж и не помню, когда я в последний раз видел настоящую геенну огненную, все эти щипцы, жаровни и прочие милые сердцу приспособления!
— На Земле они и по сей день в изобилии, — встрял кот Василий. — Нашел чем удивить.
— Что Земля! — Отмахнулся гном. — Серый, нудный садизм. Ядерные взрывы. Бактериологические войны. Количество, а не качество. Настоящее мастерство начинается там, где художник сам себя ограничивает. В традиционных формах, не перешагивая законы жанра. Ничто и никогда, вы слышите, барышня, не заменит простых стараний, пряного запаха живой крови. Надо идти вглубь, а не в ширину.
Я смотрела на него с интересом.
— Как, по-вашему, щипцы — это самое страшное на века? — кровожадно ухмыльнулась Ингигерда.
— Ну, не самое, — помедлил гном. — Но все же и они колоритны. Видите ли, атмосферу ужаса создает не только и не столько боль, сколько приближение к ней. И атрибуты, которые в сознании связаны с болью.
Баркаял дунул на него, и гном застыл.
— Неужели мне придется пройти через это? — почувствовав себя по-настоящему беспомощной, обратилась я к моим спутникам.
— Скорей всего, вам самой ничто не угрожает, — засомневался Баркаял. — А вот те, кто вызовется сопровождать вас… На них-то все ваши страхи и скажутся. Держите себя в руках. Если ваше воображение разыграется…
— Что вам-то может угрожать? Ведь вы бестелесны?
— Синьорина, все то, что этот дуралей тут наплел, — детский лепет по сравнению с тем, как может мучиться душа, — печально сказал кот. — Ваши первые круги были просты. Вы отвечали лишь за себя. Перед другими совесть ваша была чиста, как простыня, выстиранная тетей Асей.
— Хватит грузить девчонку, — ожил гном. — Так мы идем?
— Вам незачем идти со мной, друзья, — сказала я. — Будет лучше, если я одна.
— Даже вы не вольны выбирать дороги другим, королевна, — склонился Баркаял. — Я иду с вами.
— Мы все идем, — подтвердил клон.
— Для начала — Стикс, — объявил гном тоном уличного зазывалы.
Широкая серая река мгновенно плеснула волной на нашу ступеньку, и я невольно подалась назад.
Мое земное платье обернулось тяжелым черным плащом, лицо почти скрыл капюшон. Я оглянулась на сопровождающих. Баркаял больше не был похож на кривляку Лукоморьева — он смотрел вперед суровым взором и был закован в серебряные латы, а с плеч его струился красный плащ. На плече Ингигерды нахохлилась ворона. Боже, подумала я, типичное американское фэнтези. Хроника Эмбера, да и только.
Небо заклубилось грозными облаками, а по воде шла рябь. Семьдесят семь ветров пронизали открытое пространство, я задрожала от холода. Вода все прибывала, и пришлось отойти на ступеньку выше. Потоп, мелькнуло у меня.
— Не потоп, только не потоп, — умоляюще зашептал Баркаял. — Не надо, придумайте что-нибудь другое.
Я закрыла глаза и подставила лицо ветру. Вода отступила, река снова текла спокойно.
— Стикс — мертвая вода, — сказал кот. — В русских сказках рекомендуется — наберите немного в пузырек.
Я взяла предложенный мне хрустальный флакон и осторожно, чтобы не замочить пальцев, набрала в него воды.
На горизонте появилась черная щепка. Вскоре она оказалась лодкой.
Лодка приближалась, и мне почудилось, что я вижу алый отсвет над нею.
— Черт побери, синьорина, что это вы удумали! — прошипел кот. — Немедленно исключите алые паруса!
Паруса пропали. Теперь это была обыкновенная лодка, из тех, что летом на любом водоеме десятками швартуются у берега. Впрочем, не в пример больше. И выкрашена в угольно-черный цвет. На корме стоял Харон — темная сгорбленная фигура. В лодке сидели гребцы — измученные рабы, закованные в кандалы. По их темным лицам струился пот, смешиваясь с грязью.
