Я смотрел на Дину и не мог понять, как это я столько дней проходил мимо ее юной, соблазнительной прелести. Как я мог не видеть ее прекрасного тела, созданного для любви, и бездарно пьянствовать, теряя ускользающее время?
Я встал, подошел к Дине, наклонился, обнял ее, потом взял ее хрупкое, почти воздушное тело на руки. Девушка посмотрела на меня удивленным взглядом, заставившим меня на миг закрыть глаза и прижаться губами к ее губам. Я ощутил влажную сладость ее рта. Дина ответила мне долгим, волнующим поцелуем.
Она целовала меня так, как будто уже отдавалась мне. Я застонал от стремительно растущего желания и почти бегом понес Дину к постели…
О, если бы наслаждение могло длиться бесконечно! Давно забытые ощущения возродились во мне. Я ласкал прекрасное тело девушки, изнывая от сладостных судорог. Я испытывал странное чувство, и это чувство очень трудно описать. В нем была какая-то неясная тоска, и эта тоска, раздваивая сознание, томила сердце. Казалось, душа моя тихо и грустно выходила из тела. Душа ныла, будто по ней водили смычком.
Я почувствовал, что слияние двух тел в одно — не выдумка, а реальность. Я понимал, что это безмерное, беспредельное счастье мимолетно. И за продление этого мига я без сожаления отдал бы всю оставшуюся жизнь…
(Согласен, звучит банально. Но точно так же банально и то, что всякое откровение тоже банально, ибо оно уже когда-то было. И не важно, с тобой или с кем-то другим…)
Потом во мне возникла почти звериная решимость растерзать нежное, податливое тело, лишив его способности к сопротивлению.
Я радостно ощутил себя порочным соблазнителем, старым развратником, грубым животным, растлителем, силой берущим беспомощную юную красавицу.
И я терзал тело девушки, зная, что она страстно желает этого. Я обладал ее телом, и сам, обезумев от желания, отдавался ей весь — без остатка…
Моя огненная плоть, как стенобитное орудие, бесконечное множество раз входила в пролом молящей о пощаде крепости…
Лунный свет падал на лицо Дины, делая его одухотворенно-грешным. Я, как жестокий убийца, смотрел в ее утомленные, широко раскрытые, влажные глаза и получал жгучее преступное наслаждении от ее мнимых страданий.
Я поцелуями заставил ее повернуть лицо в сторону. Потом я увидел, как ее глаза наполнились слезами. Но слезы не пролились, а как бы застыли, и я увидел в них голубой лунный свет.
Дина была покорна и печальна. А меня больно пронзила горькая мысль, что и я, и она, — лишь звенья в долгой цепи любовников и любовниц, и эта цепь на нас не обрывается… и что я бессилен изменить этот неизбежный, обидный и несправедливый закон.
Потом боль, ревность, нежность и томление слились, достигнув апогея, в одной болезненно-сладостной точке. Томное страдание стало невыносимым, сладко-жгучим, оно стало огромным, как Вселенная, и, почти умирая, я исторгнул его из себя, ибо уже не мог его в себе удерживать.
Я содрогнулся, как смертельно раненый зверь, — Дина почувствовала надвигающуюся бурю, — и мы оба закричали, как приговоренные к смерти на плахе при виде палача с топором…
И соединились две реки в одну, полноводную и горячую, как лава или расплавленный мед. И исчезло все. Умерли звуки, умерло время, умерло прошлое и, не родившись, умерло будущее.
…В который раз все стало предельно ясным и понятным.
В который раз я сказал себе: эврика!
В который раз познана истина!
В который раз были разрешены все вопросы. Или, вернее, они, эти вопросы, стали бессмысленны. Все эти — зачем родился, зачем жил и зачем умер.
Голова была пуста, как у новорожденного. Удивительно светлое, чистое, прямо-таки стерильное, чувство!
Хорошо умереть, когда ты опустошен близостью с женщиной.
Познав высшее из наслаждений, можно спокойно и равнодушно наблюдать, как мир обваливается и летит в пропасть. Как, зловонно чадя, сгорает жизнь.
Все, что должно было произойти со мной дальше, не представляло для меня в этот момент ни малейшего интереса.
И можно было без сожалений и ропота отойти в лучший из миров. Это и будет высшая познанная справедливость…
Или счастье, если его понимать, как полное отсутствие желаний…
Мое внутреннее состояние в эти мгновения можно было определить как благодушие, смешанное с полнейшим безразличием ко всему, что происходило во мне и вне меня…
И только бесконечная скорбь при воспоминании о давнем грехе лежала на самом дне утомленного любовью сердца…
Я перечел написанное, и снова меня разобрал злой смех.
Глупец, я пытался описать чувства… Хотел на бумаге воссоздать трогательную и откровенную сцену любви, а родилась беспомощная карикатура на обожаемую обывателем "клубничку"… Это надо же, сравнить ласковое, нежное лоно с проломом в кирпичной стене!.. Какое-то взятие крепости, будто вырванное из "Сказок тысячи и одной ночи"…
Прав был известный мудрец, сказавший, что смешное и трагическое — независимо от нашего желания — всегда идут рядом. И как комично, даже для благожелательно настроенного читателя, должны выглядеть потуги кажущегося циника, вообразившего себя на миг героем-любовником и подражающего сразу нескольким когда-то прочитанным писателям!
И опять этот — незаметно для пишущего — вкравшийся в текст фальшивый пафос…
Хотел дать себе зарок не писать подобных сцен — непосильных для меня, но потребность высказаться, видимо, всегда сильнее здравого, но слабого намерения помолчать.
Оправданием мне может служить лишь уверенность в том, что искренность очень часто выглядит лживо. Пример? Извольте. Кому поверит юная девушка? Прожженному ловеласу с кавалерийскими усами или робкому, запинающемуся на каждом слове, неопытному влюбленному? То-то… Так и в литературе…
…И вообще описывать ощущения, которые испытывал когда-то, очень давно, занятие неблагодарное. И каким бы богатым ни было воображение, воспоминания об ощущениях неизмеримо слабее самих ощущений.
И тут ничего не поделать. Как бы ты ни тужился, напрягая память, пытаясь пережить заново то, что волновало тебя, например, во время потрясшей тебя много лет назад близости с нежной и чувственной женщиной, тебе никогда не удастся избавиться от чувства тоскливой пустоты и осознания искусственности воссоздаваемой памятью тени живого человека.
Это все равно, что заниматься любовью с дряхлой старушенцией, таращась при этом на цветную фотографию девицы с роскошной грудью и сексапильно приоткрытыми коралловыми губками…
По-настоящему пережить чувство можно, лишь снова испытав его.
Поймал! Опять трюизм, опять банальность! — радостно завопил мой всегда честный внутренний голос…
Воссоздать чувства… — какое откровение! Какое сильное откровение!..
…Я, как полено, лежал на постели, и отсутствие мыслей в звенящей, пустой голове успокаивало меня.
Я поцеловал Дину в мягкие усталые губы и почти тут же заснул.
Мне снился сон…
Та же комната в отеле. Та же постель. Но Дины нет. Я один. Лежу и вспоминаю…
Много черных пятен на моей совести.
Я был женат. Это было давно. Во сне я увидел свою жену такой, какой она была незадолго до смерти. Она не обвиняла меня, хотя все знала. И то, что не обвиняла, было страшнее всего.
Она была верующим человеком. И религиозное чувство, как это часто бывает, обострилось, когда она поняла, что опасно больна.
Несчастная, она мелом начертила кресты на всех дверях в нашей квартире, суеверно полагая, что это помешает злой силе прокрасться в дом и убережет ее от болезни.
А злая сила жила все время рядом. Жена не знала этого. Она думала, что рядом с ней друг…
Я, почти обезумевший и смертельно уставший от ее болезни, ночью вставал и предательски стирал оберег. Стирая меловые кресты, я, желая ей смерти, проклинал себя и плакал… Я подло мечтал о свободе…
А когда эта свобода пришла, то я возненавидел себя и свободу, потому что оказалось, что мне омерзительна и ненавистна такая свобода. Свобода, полученная такой ценой…
Но было поздно. Предательство свершилось. И хотя о нем не знал никто кроме меня, я с ужасом осознал, что жить мне с этим грузом вины — до гробовой доски.
После смерти жены я почти год нигде не бывал, перемалывая, переживая, переосмысливая свое горе. И свое предательство.
Когда я выдирался из запоев, то снова и снова мучил себя вопросом, а стоит ли вообще жить?
