Когда я выдирался из запоев, то снова и снова мучил себя вопросом, а стоит ли вообще жить?
Да и зачем, собственно? Ради чего? Или — ради кого? Детей, которые, наверно, могли помочь мне нащупать что-то, связанное с осмысленным существованием, у меня не было. Творчество? Полно, друг мой, какое там, к черту, творчество, когда из моей дергающейся руки выпадала кисть…
Горе… Как его опишешь? Четыре стены, четыре угла. Окно, и в нем грязная безликость двора. Волчий вой, прерываемый взрывами рыданий… Неужели это я? Больное посеревшее лицо с ввалившимися, безумными глазами, смотрящими внутрь черной души, — таким я видел себя, когда бросал взгляд в зеркало.
Мысль о самоубийстве иногда по ночам бередила сознание, но каждый раз мне бывало лень встать и плеснуть себе в стакан яду…
…Я не был стар, природа наделила меня крепкой, здоровой психикой, да и время шло. А время, как известно, хоть и суровый, но верный лекарь.
Однажды ночью мне показалось, что я нашел ответ. Мне приснилась юная прекрасная женщина. Я до сих пор не знаю, попадаются ли нам, скептикам и маловерам, такие женщины в реальной жизни.
Она обнимала меня, ласкала, успокаивала. Я по-детски всхлипывал и радовался ей. А она мягкой, почти материнской, рукой гладила меня по голове и говорила, что спасение во мне самом. Но не в сегодняшнем, почти спившемся неудачнике, а в том будущем Бахметьеве, каким я скоро стану и которому предстоит еще долгая жизнь. И в жизни этой еще будет столько всякого-разного, что не мешало бы мне к этому себя хорошенько подготовить.
И началось тогда мое выздоровление. Началось мое медленное возвращение в жизнь.
…Внезапно я проснулся. Посмотрел на часы. Без пяти три. Оказывается, я спал лишь мгновение. Но этот мимолетный сон вместил в себя страшный год моей прошлой жизни.
Я повернул голову. Подушка Дины была пуста.
Я тихо встал. Осторожно подошел к лоджии и остановился в дверях. С высоты десятого этажа открывался вид на город.
Там, внизу, ближе к ночному морю, по переулкам и ярко освещенным улицам бегали, мигая, как лампочки на новогодней елке, фары машин и мотоциклов.
Блудливо сверкали огнями ночные бары и дискотеки. Слабый ветер доносил разрозненные, похожие на приглушенные женские рыдания, звуки далеких оркестров. Курортный люд, утомленный отдыхом, отдавал здоровье и последние силы развлечениям и пороку.
Вместе с далекими, как бы рваными, звуками ветер нес беспокоящие сердце запахи уставшего за день моря и женских духов…
Я вышел на лоджию. Босые ноги ощутили приятную прохладу слегка шершавого кафеля и тончайшего слоя песка.
На полу, обхватив колени руками, сидела Дина. Она широко открытыми прозрачными глазами смотрела на луну.
Я опустился на пол рядом с девушкой.
Если хочешь услышать стопроцентную ложь, спроси женщину о ее прошлом.
Я давно не расспрашиваю своих женщин об их прежних романах.
Во-первых, потому, что они, если и согласятся ответить, нагородят тебе столько больно ранящей неправды, что быстро пожалеешь о глупых расспросах.
Во-вторых, такие расспросы — удел молодых ревнивцев, которым не под силу совладать с собственными чувственными переживаниями. А я, к несчастью, не молодой ревнивец.
Если же женщина сама начинает разговор о своем прошлом, то, на мой циничный взгляд, это вообще стоит оставить без внимания.
Мне показалось, что Дина готовит мне сюрприз в этом роде.
"Я хочу курить", — сказала она жалким голосом.
Я принес сигареты и опять сел рядом с ней.
Она закурила. Потом приступила к тому, чего я опасался.
"Прости меня, — сказала она, — я все еще люблю одного человека…"
Она заплакала. Потом прижалась ко мне, как бы ища защиты от самой себя. Хотя я не сделал никакого движения, она поняла, что мне это было неприятно.
"Прости меня, — опять сказала она, осторожно отодвигаясь. — Я так боюсь тебя потерять! Если ты меня бросишь, я умру".
"Спасибо за признание, — сказал я жестко, имея в виду ее слова о том человеке, — хотя лучше бы ты его не делала".
"Разве я виновата? Почему так?.. Разве это может быть так?" — сквозь слезы говорила она.
Я рассердился:
"Да что с тобой? Все было так хорошо! И ты разом все испортила! Послушай моего совета. Пока ты не выбросишь из своей памяти, из своего сердца, черт бы его побрал! этого твоего другого человека, он всегда будет стоять — или лежать? — между нами. Того человека ты любишь — если действительно любишь — потому, что он причинил тебе боль. Подожди немного, — я усмехнулся, — я сделаю то же самое. Пока же ты причинила боль мне. Кстати, этот твой другой человек, — я подозрительно посмотрел на девушку, — случайно, не Юрок?".
"Господи! — с досадой воскликнула она. — Причем здесь Юрок?!"
…На следующее утро я взял напрокат машину, и мы, как я уже говорил, отправились в Венецию. Во время поездки я и Дина вели себя так, будто ночного разговора не было.
Чтобы окончательно запутать повествование, вернемся на время в Москву, в мою гостеприимную квартиру, открутив назад несколько недель.
Идея попутешествовать вместе с Диной по Италии пришла мне в голову вскоре после отъезда Юрка.
В самый разгар двухдневного пьянства Юрок внезапно исчез, оставив после себя гору сигаретных окурков и один грязный носок. И забыв прекрасную длинноногую Ундину.
Негодуя по поводу исчезновения друга, я провел тщательное расследование, с пристрастием допросив девушку. Но она сама ничего не знала, твердя, что визит Юрка я выдумал. И вообще, заплетающимся языком заявила она, она никакого Юрка не знает. Его я, по ее словам, тоже придумал.
"Все это ваши фантазии, господин художник, — твердила она, раскачиваясь на стуле и странно жестикулируя, — как перед Богом, клянусь, никогда не знала никакого Юрка".
Я был в затруднении.
"А как же это?" — спросил я, с отвращением поднимая с пола улику — носок Юрка. Но девушка была не в силах удостоить меня ответом, ибо уснула во время допроса.
Я же всю ночь я не спал. А может, и спал. Если сном можно назвать состояние, похожее на каталепсию или обморок.
Наступило утро…
"Все, больше не пью!" — взбадривая себя, на всю квартиру проревел я.
"Зарекалась свинья апельсины не есть", — тотчас отреагировал звонкий женский голос из столовой.
Я сполз с кровати и на карачках, охая и причитая, направился на голос. Открыв ударом лба дверь в столовую, я замер в изумлении. Комната сияла чистотой как операционная районной больницы перед приездом министра здравоохранения.
В кресле сидела Ундина и пилочкой полировала ногти.
"Вам помочь добраться до ванной?" — спросила она.
Я провел в ванной часа два, передвигаясь, как пораженный артритом сомнамбул.
Я бился целый час, брея лицо, которое так сильно опухло, что его рабочая площадь увеличилась ровно вдвое и, казалось, составляла не менее квадратного метра. Особое тщание и мастерство мне понадобились, когда я приступил к пробреванию неизвестно откуда взявшихся складок. Я надувал щеки, пыхтел от натуги, стараясь разгладить кожу. Временами мне казалось, что я брею не себя, а собаку породы шарпей. Вконец измучившись, я добрился-таки, после чего принял твердое решение временно завязать с выпивкой.
Это решение начать новую, — трезвую! — жизнь тронуло меня до слез. Потом, стоя под душем, я, радостно обновленный, ледяной водой смывал эти слезы.
Я вышел из ванной, стараясь уверенно переставлять ватные ноги, и поэтому моя походка, наверно, со стороны напоминала прогулку пьяного эквилибриста по намыленному канату. Пол все время норовил выскользнуть из-под ног. Создавалось ощущение, что я передвигаюсь по палубе судна, угодившего в десятибалльный шторм.
Я чувствовал, что Ундина с интересом наблюдает за моими развинтившимися ногами.
Весь день после этого девушка поила меня чаем с сухариками и горячим молоком. Я был так слаб, что не мог сопротивляться. Непривычные напитки едва не свели меня с могилу.
Но, должен признаться, забота этой юной особы была мне чрезвычайно приятна.
И — удивительно! — следующая ночь прошла спокойно. Я спал таким здоровым, свежим сном, каким не доводилось спать многие годы.
Дина уложила меня в кровать, как ребенка или покойника, скрестив мои руки на груди и прочитав на ночь короткую молитву, состоявшую из одной фразы. Она горячечным шепотом сектантки несколько раз подряд быстро-быстро проговорила:
