Выйдя из еще не скошенной части луга в круг сладко пахнущей стерни, я увидел картину, которая меня поразила. Косари, словно решив исполнить каприз моей фантазии, спустили до щиколок штаны и неторопливо ублажали друг друга!
Оба замерли, испуганные неожиданно появившимся невесть откуда раскрасневшимся, тяжело дышащим, очкастым незнакомцем, и в один голос зашипели, отгоняя меня:
— Пошел отсюда! Пшел вон!
Однако я не сдвинулся с места. Вблизи мои большевицкие ангелы выглядели неимоверно чумазыми — лица в потеках грязи, черные ногти, кажущийся смутно угрожающим смрад потных тел. Кремовое бедро старшего пересекал уродливый багровый шрам.
Оба быстро сообразили, кто я такой. Сын их хозяина. Барчук Сергей Владимирович.
— Так-так-так, — произнес я с надменностью, перенятою мной у моих любимых злодеев со сцены Мариинского. — И чем же мы тут занимаемся?
(Эх, нет у меня наездницкого хлыстика, которым я мог бы похлопывать себя по затянутой в перчатку ладони!)
Я напугал их, и это меня возбудило. В направленных на меня глазах работников читались и неверие, и жалкое изумление, и смертельная ненависть.
— Баклуши-то бить вам не след, — сообщил им я. — Мой отец бездельникам не платит. Но уж коли вы начали эту забавную игру, так, милости прошу, продолжайте.
Они колебались — угрюмые, испуганные.
— Давайте-давайте, — не унимался я, наслаждаясь взятой на себя ролью. — Помогите друг другу, товарищи. Ну же, живее!
Точно таким тоном разговаривал дядя Рука с раболепной прислугой Рождествено, за что мой отец совершенно справедливо его упрекал. Однако в тот миг я и был дядей Рукой, сеньором Содома. Я скрестил на груди руки и взирал на моих жертв с таким спокойствием, с каким мог бы смотреть на кобылу, рожающую жеребенка в одной из наших — еще не сожженных — конюшен.
Как легко эти двое могли свернуть мне шею — и были бы совершенно правы. Но нет, не свернули. Годы спустя в парижском «Зимнем цирке» я видел, как безвкусно разодетый молодой укротитель раскрывает с помощью клина пасть престарелого льва и с безумной неторопливостью засовывает в нее голову. И с каким же неописуемым терпением позволял своему мучителю многострадальный лев унижать его на глазах публики. Точно так же и мои мужички покривились, пожали плечами, и тот, что был постарше, негромко сказал второму:
— Озорнику посмотреть охота? Ну, пущай смотрит.
И они занялись подручной работой, как занимались любой другой, заполнявшей их долгие дни. Да и какой был у них выбор? В конце концов, их деды были рабами Набоковых и Рукавишниковых, да и отцам жилось немногим слаще. И все же меня не покидало ощущение, что парочка умных мышей в который раз обвела вокруг пальца глупого кота.
Конечно, они не могли не заметить возбуждения, в которое их соединенные труды приводят порочного сына их же доброго барина, — сын этот понемногу обращался в наполнившуюся до краев, готовую вот-вот пролить свою влагу чашу.
Я часто думал впоследствии, что именно в те предвечерние часы мы и потеряли Россию. Даже на миг не допускал я мысли, что случившееся тогда ни малейшего отношения к гибели нашей родины не имело. Собственно, я пытаюсь сказать сейчас вот что: в самое то мгновение, когда я злоупотребил моим богатством и властью, я доказал, что решительно их не достоин. А ведь мой поступок в миллионах вариантов повторялся по всей империи людьми одного со мной положения, одних привилегий, и эти наши совместные действия вели к неизбежному концу, которого никто из нас не мог в то время предвидеть.
Когда мужики стерли с пальцев добытую ими млечную жижу, я услышал свой голос: «Надеюсь, вы получили удовольствие, грязные скоты». И, бодро устранив непорядок, случившийся под моими фланелевыми брюками, покинул сцену, унося с собой то немногое, что уцелело во мне от барского достоинства. Тусклая пелена стыда уже начала облекать мою душу. Впрочем, едва я сделал от силы десяток шагов, как меня вновь осенило вдохновение: я выгреб из кошелька горсть копеек, обернулся и метнул их в сторону моих ухмылявшихся компаньонов. Солнечный свет уже тускнел, монеты не заблестели в нем, и ни один из получателей моего щедрого дара не поспешил их подобрать.
— Давалка, — крикнул мне в спину мужик помоложе, однако старший его товарищ, более благоразумный, тот, что со шрамом, поспешил закрыть ему рот ладонью.
Усаживаясь на мой спортивный «Энфильд» — случилось ли им хоть раз, хоть раз в жизни проехаться на такой прекрасной машине? — я увидел, как они усердно шарят в стерне, собирая монеты.
В следующие недели на стволах деревьев, спинках скамей, перилах моста и даже в стоявшей у оврага беседке с цветными стеклами начали появляться грубо процарапанные надписи, обвинявшие меня в утехах до крайности скверных. Я пытался соскабливать перочинным ножом те, что попадались мне на глаза, но, подобно ученику чародея, быстро обнаружил, что поступок, совершенный мной в только что описанный день, породил разлив, сдержать который невозможно. На смену соскобленным мной словам приходили во множестве еще более грубые, и вскоре прогулка по лесу обратилась в чтение обвинительных актов, выносимых мне со всех сторон. Я-то думал, что мои покорные мужички грамоты не знают, — ан нет, по-видимому, сельская школа, которой дядя Рука пожертвовал несколько лет назад немалые деньги[26], научила их выражать свои мысли с самой что ни на есть скотской прямотой.
— Похоже, ты стал предметом широко распространившейся клеветы, — сказал отец, на неделю приехавший к нам из полка.
Лицо его скрывала от меня издаваемая им газета с ее мрачными заголовками.
Я ответил, что не понимаю, о чем он говорит.
— Не притворяйся, будто ты ничего не заметил. Все остальные заметили.
Последние три слова застали меня врасплох и изрядно усилили мое заикание.
— Хотел бы я знать, что из этого следует, — продолжал отец, опуская газету и вперяясь в меня вопросительным взглядом. — Такие обвинения из ничего не рождаются.
— Я не знаю, откуда они взялись, — соврал я.
— Ты готов поклясться, что не уступил своему пороку? Доктор Бехетев считает, сколько я знаю, что ты пошел на поправку и сделал большие успехи. Софи, ведь так ее зовут?
То была удобная выдумка, на которую с легкостью клюнул мой врач.
— Клянусь, — снова солгал я.
Некоторое время отец смотрел на меня спокойно и холодно, как на свидетеля, дающего в суде показания не весьма убедительные.
— Что же, мне остается счесть это неразрешимой загадкой, — сказал он. — Хотя все, что у меня есть, это твое честное слово. Помни, однако ж, что человек без чести — ничто.
Я — по очевидным причинам — стыдился совершенного мной поступка, не могу, однако, сказать, что ничего, кроме стыда, он мне не внушал. За десять позорных минут, проведенных мной посреди наполовину скошенного луга, я узнал о себе много больше, чем за все мои встречи с доктором Бехетевым вместе взятые.
К началу 1916 года улицы Петрограда, лишившиеся при наступлении войны молодых прохожих, снова заполнились крепко сколоченными парнями. Полагаю, я понимал: это дезертиры, но почему-то не задумывался о том, что означает их присутствие здесь в таких количествах. Газеты, если их не заедала цензура, печатали всего лишь невнятные, ставившие читателя в тупик репортажи о нашем отходе из Галиции, уверяя читателей, что «героическое, дисциплинированное отступление императорской армии по существу лишило вражеские силы какой-либо возможности продвижения вперед», — полные отчаяния эвфемизмы, отзвук которых я ежедневно слышу здесь, в терпящем крушение Рейхе, четверть с лишним века спустя.
Между тем в школе произошли кое-какие перемены, сделавшие мою жизнь более сносной, — появились два новых ученика: Геня Маклаков и Давид Горноцветов. Оба происходили из только что народившегося класса спекулянтов военного времени, но, поскольку они бунтовали против своих отцов, источники совсем недавно нажитых ими состояний были мне безразличны.
Годом старший меня Давид Горноцветов был росл, строен, обладал правильными чертами смуглого лица. Его большие, карие, невинные глаза оттенялись привлекательно длинными ресницами. Волосы у Давида были черные, вьющиеся, он только-только отрастил бакенбарды, сообщавшие его облику нечто приятно беспутное. Геня Маклаков был моим ровесником — худощавый мальчик с милой улыбкой, короткими светлыми волосами и мягчайшим рукопожатием. Глаза его выражали задумчивость, даже скорбь. В детстве он много и опасно болел, однако в последнее время здоровье его окрепло благодаря предписанной доктором диете из рыбьего жира и березового сока. Давид отличался большей, чем Геня, экстравагантностью, и скоро я перенял некоторые из его вызывающе эффектных повадок: носил необычайной длины шарф, причесывался à l’anglaise[27], чрезмерно налегал на туалетную воду и красил ногти коралловым лаком. Мы назвали себя — с намеком на общую для нас склонность — «Абиссинцами с левой резьбой». Давиду особенно нравилась выдумка насчет «абиссинцев».
