— Вы ведете себя недостойно, — лейтенант закрыл окно. — На очной ставке с Тотом вы совершили покушение на убийство, набросившись на упомянутого сеньора и нанеся ему увечье. Я намеревался помочь вам выйти под залог, но теперь начинаю думать, что время, оставшееся до суда, вам стоит провести под стражей. Идите и попытайтесь исправиться.
Я еле сдержался, чтобы не послать его к такой-то матери. Я и не рассчитывал на снисхождение, поверишь ли, Хани. Я даже не рассчитывал, что ты прочитаешь триста девяносто страниц романа, начатого в южной поддельной тюрьме и дописанного в Северной настоящей. А ты ведь читаешь!
Между прочим, первый Ласло, тот которому я врезал стаканом, был более выразительным, чем настоящий, одни ботинки чего стоили, и удивляться тут нечему — мне показали человека, которого я сам придумал, нарисовал театральный эскиз в четыре краски, на манер тех, что валялись на рабочем столе у Габии. Лютасу оставалось только воплотить его для пущей веселости.
Жаль, что все кончилось так быстро. Посиди я в этой картонной тюрьме еще месяц, мой дружок-режиссер, глядишь, показал бы мне и беглого отца Франтишека Конопку.
Когда утром Лилиенталь приехал за мной в Сетубал, в обсаженную тополями и пиниями тюрьму, он сидел в машине с закрытыми окнами, таинственный, будто арабский жених, показывая только смуглое запястье, охваченное белоснежной манжетой.
Охранник поднял меня в семь утра, лениво отбрехиваясь от проснувшихся воров, протащил по трем пролетам железной лестницы и привел в проходную или что-то вроде этого, похожую на шлюз космического корабля, двери в ней открываются медленно и только по очереди. Ты стоишь в тесной кабинке, опустив руки по швам, ждешь звяканья ключей со свободной стороны и смотришь на вторую дверь, пока первая спускается со шмелиным жужжанием, ровно входя четырьмя штырями в квадратные отверстия.
Потом открывается вторая — та, что попроще, — и ты видишь человека в синей форме, совсем не похожего на продувного плута Редьку с раскидаем. У настоящего тюремщика рация приколота на груди, будто черная орхидея, он то и дело касается ее губами, и тебе даже в голову не придет просить его сбегать на угол за хрустящей картошкой.
Я знал, что за меня внесли выкуп, чтобы я мог побыть на свободе несколько дней, а потом явиться в лиссабонский суд своим ходом, без конвоя. Я думал, что выйду в коридор и увижу Агне в ее хлопковом балахоне, победно улыбающуюся, решившую отсыпать невеликую горсть дирхемов, чтобы оказать мне последнюю милость. Радоваться было нечему, я шел по коридору, не поднимая головы, стараясь не думать, что сейчас выйду на засыпанную майским пухом улицу и должен буду ехать с сестрой в Альфаму — мимо лагуны со спящими лодками, мимо угрожающей выи моста, в дом, который теперь принадлежит ей, хотя и рассыпался на головешки.
Не могла же она быть такой дурой и не предъявить своего законного права на выкуп заложенной семейной собственности. Денег-то у Агне полна коробушка, думал я, получая свои вещи в окошке, похожем на газетный киоск с торчащим в нем скучающим продавцом. Получила и подожгла, зачем ей эта хибара, полная призраков?
Вещи мне выдали в прозрачном мешке, заклеенном по краю, словно пакет с уликами. В коридоре было пусто, вдоль стен стояли складные стулья, охранник махнул рукой на входную дверь, заставил меня сесть, подписать бумажку — на колене! — сунул ее в карман, повернулся и ушел. На какую-то минуту я подумал, что все повторяется, будто в дурном сне: сейчас я выйду на свет, и декорации тюрьмы покажут мне свои бесстыдные задники, заклеенные плакатами дискотек, я обойду здание, продираясь сквозь живую изгородь из испанского дрока, и уткнусь в дверь от другой мизансцены, на которой написано «морг».
Посидев немного, я распечатал пакет, вынул из него ключи и давно разрядившийся телефон, сунул все в карман, подошел к двери и открыл ее ногой, как и положено открывать нарисованную дверь за очагом. Черта с два: во дворе было полно вооруженной охраны, а на паркинге за воротами стояло штук десять одинаковых фургонов-воронков. Для семи утра солнца было, пожалуй, многовато, глаза у меня зажмурились сами собою, я прислонился к воротам и подумал, что, расписываясь на тюремной бумажке, даже не посмотрел, на сколько дней меня отпустили. Когда я должен явиться в суд? Могу ли я выезжать из страны? Сколько у меня вообще времени?
Потом я вдохнул мутный тополиный воздух тюремного двора, закашлялся и вспомнил, что баллончик с лекарством остался в камере, вместе с пачкой печенья, подаренной русским бандитом Вовкой, быстро и бесшумно выпущенным на свободу.
— Так ты литовец, Костя? — спрашивал он по нескольку раз за день, садясь на край моей койки. — Я с вашими в армии служил, под Калининградом, зверские были ребята. Чуть что — сразу командой собирались, вставали спина к спине и давай всех мочить. Так ты литовец или нет?
Потом я подумал о просторной чистой ванной с двумя лебедиными кранами, от которой остались, наверное, только чугунные ноги. Надеюсь, Агне сняла мне номер с душем, и я смогу провести там остаток жизни. Горячая вода, мыло и чашка крепкого кофе. Агне должна быть где-то здесь, наконец-то я увижу ее без этой болвашки на руках. Больше ей не нужно притворяться Офелией в поисках пруда, все ее страдания позади, мне отмщение и аз воздам.
— Vem сá! — я узнал голос Лилиенталя, поглядел по сторонам и увидел за воротами желтое такси.
— Садись, — он распахнул дверцу. — Ты стоил мне миллион старыми деньгами. За тебя попросили заклад как за мелкого мошенника. Надеюсь, во вторник, когда тебя отпустят из зала суда, казна возместит мне убыток.
Я забрался в машину и сел как можно дальше от Ли, от меня пахло тюрьмой и ацетоном. Зубную щетку я давно проиграл в шашки и всю неделю чистил зубы пальцем.
— Ты похудел и похож на беженца, — Ли медленно оглядел меня и неохотно добавил: — Пако.
Он сидел прямо, поставив палку между коленями, и сам был так худ, что я чуть не сказал ему в ответ, что он похож на куклу хоко: их делают из бамбуковых крестов, на которые сажают тряпичные головы. В его красных волосах пробилась седина, они здорово отросли за три месяца и лежали на щеках, будто два пестрых сорочьих крыла — таким лохматым и таким сердитым я его еще не видел. Всю дорогу из Сетубала он молчал, а я думал о том, что пожар вернул мне друга, которого я не надеялся увидеть. Тот факт, что я попал в тюрьму, ничуть его не тронул, но сгоревший начисто дом — это нечто большее. Таков уж Лилиенталь.
— Как ты думаешь, погреб уцелел? — спросил я, когда мы выехали на скоростное шоссе. — Мне необходимо найти маяк. Теперь Зое нужно другое пристанище.
— Это тебе нужно другое пристанище, — он поглядел на меня искоса. — Они тебя депортируют, каким бы ни было решение суда. Я бы на твоем месте сбежал.
— А как же залог? — спросил я, но он фыркнул и отвернулся к окну.
О смерти Лютаса мы не заговаривали, хотя мне было что сказать моему освободителю. Настоящая смерть и настоящий пожар означают, что моя подложная действительность стала понемногу шелушиться, вот что я хотел сказать. В ней появились прорехи самого дела, обжигающие, болезненные, полные всамделишнего горя и натуральной ярости.
Но разве не этого я просил у своих богов?
Ты хочешь настоящего, детка? — говорят мне боги, — ну так получи, хрясь, хрясь! а если тебе это не по зубам, то возвращайся в свою тюрьму и смотри на банан, как делает большинство.
* * *
Куда пошел? и где окно?
— Посадим эту веточку, и взойдет много-много маленьких Мопассанов, — сказал Ги де М. своему другу, втыкая ветку в ледяную землю, когда они гуляли по аллее в парке сумасшедшего дома, куда Биспалье явился проведать больного писателя.
Я вспомнил об этом, когда понял, что текст, задуманный как объяснение, превратился в истолкование и тащит меня за собой, разбухая, будто донная рыба. Я втыкал веточку за веточкой, перечисляя любимых врагов, дни замешательства и тоски, трапезы с предателями, все утра мира, да Бог знает что перечисляя, не важно, все равно, оглянувшись на неровный ряд веточек, я видел, что ни одна из них ничего не объясняет, а многие и вовсе упали, не удержавшись.
Лилиенталь рассказывал мне, что гравитационное поле Земли не везде одинаково: в Индии притяжение слабее, чем в России, а самое сильное, как ни смешно, в Португалии. Так вот, я думаю, что центр этого гравитационного круга находится именно в Альфаме, поэтому здесь так много безумцев, дома опираются друг на друга, будто пьянчужки, ступени слишком круты, фасады тяжелы, а крыши норовят съехать прямо на глазах.
Одним словом, я писал это не тебе, не пугайся. То есть я писал это тебе, но лишь потому, что в первой, поддельной тюрьме мне напомнили твое имя, когда требовали оплатить адвоката. Хотя, признаться, я немного посомневался, прежде чем начать — ведь я мог писать тому же Мярту, с которым мы время от времени перебрасывались короткими цидулками, или кому-то из здешних приятелей, да в конце концов я мог завести себе блог, написать на первой странице Дневник Костаса Кайриса и притвориться, что у меня есть Интернет.
